Читать книгу "Роман Арбитман. Биография второго президента России - Лев Гурский"

Дело было не только в том, что новый назначенец был беспартийным и никуда вступать не собирался, но и в вольнолюбивой натуре декана, во многом обусловленной его биографией. Вячеслав Викторович был сыном Виктора Юлиановича Прозорова, ученого с мировым именем, основателя ленинградской школы структурной компаративистики, ныне чрезвычайно популярной на Западе. Но в 30-е годы прошлого века неортодоксальность в науке была опасна. В ноябре 1936 года В. Ю. Прозоров был обвинен в «преступном саботировании будущего юбилея гибели Пушкина» и отправлен в Севвостлаг на Колыму. Два года спустя его выпустили из лагеря без права селиться в Москве и Ленинграде (тогда-то он и переехал в Саратов, где женился), а в 1947 году он, как тысячи других «повторников» по всей стране, был вновь арестован и этапирован в ссылку — на этот раз уже с женой и семилетним Вячей. Школу юноша закончил в Магадане и сумел вернуться в Саратов только после ХХ съезда и посмертной реабилитации Прозорова-старшего.

Понятно, что все эти суровые жизненные обстоятельства едва ли способствовали большой любви ВэВэПэ к советской власти. Именно «несоветскость» декана острее всего бесила партийных чиновников, но классовое чутье невозможно было отлить в словесные формулы бюрократического канцелярита, а бывший колымчанин всегда ухитрялся пройти по краю, не отступаясь от своих принципов и в то же время не оступаясь в наказуемое диссидентство.

Выбирая себе преемника, Гайдн не ошиблась в главном: при Прозорове филологический стал сильнейшим факультетом во всем университете. Конкурс вырос до 10 человек на место (выше был только в мединституте), а число соискателей, готовых защищать свои кандидатские именно на филфаке в Саратове, увеличилось в разы. Лекции Прозорова по отечественной литературе собирали, помимо студентов, еще десятки вольнослушателей; всех привлекали не только сам виртуозный разбор творчества Блока, Маяковского или Есенина, но и полет мысли лектора, раскованность обобщений, богатство ассоциаций, парадоксальность выводов.

«Прозоров сам умел не бояться и учил смелости своих студентов», — вспоминает один из выпускников филфака СГУ, гендиректор холдинга «Останкино-медиа» Олег Шеллер. Об отваге саратовского декана было наслышано филологическое сообщество от Калининграда до Владивостока. Нетривиальные научные монографии, категорически «зарубленные» консервативными учеными советами МГУ и ЛГУ, могли выйти в свет под грифом скромного саратовского филфака. Когда студент из Тарту Пеэтер Опыги — в будущем крупный специалист по наследию Петра Чаадаева, а в ту пору студент, — был отчислен с первого курса истфака СГУ (якобы за несданный экзамен по истории КПСС, на деле за дерзкий нрав), Прозоров не без скандала сумел перевести его к себе на факультет и стал куратором его курсовой. Когда доктор искусствоведения Владимир Пугаев вынужден был — из-за письма в защиту скульптора Эрнста Неизвестного — покинуть Саратовский Радищевский музей, Вячеслав Викторович выбил для него ставку преподавателя на филфаке, хотя для этого декан был вынужден пожертвовать частью собственного курса культурологии.

Разумеется, даже Прозорову удавались не все его начинания. Сегодня филологи, профессионально занимающиеся 20-ми годами ХХ столетия, считают своей настольной книгой опубликованную в издательстве СГУ (1993) всеобъемлющую «Историю советской фантастики» Р. С. Каца — доктора филологии, профессора СГУ и, кстати, отца знаменитого ныне беллетриста Р. Р. Каца. И мало кто знает, что первое издание книги могло увидеть свет еще десятью годами раньше. Прозоров заручился похвальными рецензиями академика Дмитрия Лихачева и влиятельной Ирины Коваленко, доктора философии из ИМЛ. Но в те годы даже эта защита не спасла книгу от расправы. Уж слишком заметен был скепсис автора по отношению к фигуре Ленина: никакими фигурами речи это авторское чувство не удавалось замаскировать. В итоге весь десятитысячный тираж монографии пошел под нож (лишь благодаря гранкам, укрытым В. Прозоровым в своем кабинетном сейфе, книга в конечном итоге все же дошла до читателя, пусть и десятилетие спустя).

История с «Историей советской фантастики» могла дорого обойтись Вячеславу Викторовичу. По свидетельству Олега Меркулова — в 1983 году референта первого секретаря Саратовского обкома КПСС Алексея Шибаева, — его шеф топал ногами на декана филфака и орал: «Вылетишь из партии!» — на что Прозоров с вежливой улыбкой отвечал: «Это навряд ли, Алексей Игоревич. Прежде, чем вылететь из вашей партии, я должен как минимум туда влететь. Пока же я, извините, не член этой уважаемой организации…»

После этого разговора возникла реальная опасность изгнания Вячеслава Викторовича с филфака; будто бы на сей счет уже имелось некое закрытое указание обкома. Но грозу пронесло стороной: напротив, самого А. Шибаева по его собственному — и внезапному — желанию вскоре освободили от занимаемой должности, переведя из Саратова в Москву, в структуру ВЦСПС. Где он продержался недолго и примерно через год вышел на пенсию.

Историки Саратова до сих пор спорят о мотивах, подвиг — ших Алексея Игоревича добровольно оставить кресло первого секретаря обкома. В родном городе никто из чиновников всерьез не интриговал против шефа, влиятельных врагов в Москве у него тоже не было. Сам А. Шибаев в мемуарной книге «Огней так много золотых» пишет о своем решении трижды, но крайне невнятно и все три раза по-разному. В прологе автор рассуждает о том, что «засиделся на партийной работе» и «нужно было уступать дорогу молодым кадрам». В заключительной главе со значением цитирует стихотворные строки Ахматовой «Мне голос был. Он звал утешно», а в эпилоге упоминает вдруг о видении ему «скорбного отрока Варфоломея».

Это самые загадочные строки во всех мемуарах. Что за персонаж? Чего он хотел от Шибаева? Было ли это связано с проблемой алкогольной интоксикации организма или перед нами действительно случай религиозного визионерства? Этого мы не узнаем. Вероятнее всего, в сознании Алексея Игоревича причудливо преломился знакомый всем по картине Михаила Нестерова сюжет видения отроку Варфоломею (мирское имя Сергия Радонежского) святого старца — правда, нестеровский отрок был значительно моложе того, кто, в свою очередь, привиделся первому секретарю саратовского обкома.

Хотелось бы попутно развеять невероятный слух (его, в частности, муссируют А. Филиппов и К. Исигура) — о том, что якобы накануне внезапной отставки Алексея Игоревича к нему на прием сумела пробиться группа четверокурсников филфака СГУ во главе с Романом Арбитманом — с петицией в защиту В. Прозорова. Документы этого не подтверждают: в областном партархиве следов ходатайства не обнаружено, а в книге учета посетителей саратовского обкома фамилии Романа Ильича или его однокурсников отсутствуют. Да и странно было бы предполагать, что всесильный хозяин Саратовщины, к которому без предварительной записи за месяц не мог попасть сам ректор университета, стал бы вот так запросто встречаться с рядовыми студентами вуза. Никаких демократических вольностей в этих казенных стенах не водилось с момента их возведения…

Если приведенный выше слух о чем и свидетельствует, то лишь о том фантастическом авторитете, каким пользовался декан филфака у студентов — в том числе и у главного героя нашей книги.

Чисто формально Арбитмана нельзя назвать учеником В. Прозорова: будущий президент России писал свою дипломную работу у другого преподавателя (ВэВэПэ профессионально занимался первой четвертью ХХ века, а литературные предпочтения студента Арбитмана были отданы прозаикам предшествующего столетия — прежде всего, Осипу Сенковс-кому и Николаю Гоголю). Тем не менее Роман Ильич многим обязан В. Прозорову — пожалуй, не меньше, чем С. Бруку.