Читать книгу "Петровка, 38 - Юлиан Семенов"

— Я из уголовного розыска, — сказал Росляков, — вот мои документы.

— Милости прошу…

— У вас в группе учился Назаренко? Константин?

— Назаренко?

— Да. Назаренко…

— Учился… Как же, как же…

— Вы его помните?

— «Кто не знает собаку Гирса?» — так, кажется, у Лавренева? Конечно, помню. Подонок.

— Это известно. Меня интересуют детали. Его друзья, привычки, его манера обращаться с людьми, его увлечения, страсти, странности…

— Из меня плохой доктор Ватсон.

— Да я и не Шерлок Холмс. Постарайтесь вспомнить о нем что можете. Это очень важно. Он преступник, скрывается. И вооружен. Нам сейчас каждая мелочь важна.

— Столько лет прошло… Трудно, как говорится, вспоминать.

— А вы через себя. Попробуйте вспомнить себя шесть лет назад. Друзей вспомните… Врагов… По Станиславскому: вызовите цепь ассоциаций.

Гипатов прищурился, взял со стула ручку и принялся писать на чистом листке бумаги только одно слово: «дурак, дурак, дурак» — строчку за строчкой через запятые, очень ровно и аккуратно. Он силился вспомнить Назаренко, но, как ни старался, ничего у него из этого не получалось, потому что вспоминалась ему первая практика — в горах, на строительстве рудника, куда Назаренко не поехал, достав справку о временной нетрудоспособности в связи с гипотонией. Это Гипатов помнил точно, они еще все смеялись на курсе: живой гипотоник ходил по институту и жаловался на головные боли, а от него за версту несло водкой и духами. «Духи-то, кажется, были «Кармен», — вспомнил Гипатов. — Почему-то все пьяницы любят женские духи». Потом он вспомнил зеленый костюм Назаренко — тот всегда носил яркие костюмы и очень пестрые рубашки.

— Как говорится, ни черта не вызвал я ассоциациями, — вздохнул Гипатов, — кроме пустой лирики. Если бы он злодеем уже тогда был, или, наоборот, добрым гением, — другое дело. Запоминают заметных. А он был вроде амебы — полностью лишен какой бы то ни было индивидуальности…

— Плохо дело…

— А черт с ним, найдется, я думаю, а?

— Должен, конечно.

— Когда схватите — от меня привет. Он меня помнит, я ему рожу единожды бил. Товарищ был отменно трусоват.

— Чего же он боялся?

— Силы… Да, вспомнил. Он, если за девушкой ухаживал, любил с ней вечером мимо ресторанов ходить. Оттуда какой пьяный завалится — ну, такой, что на ногах не стоит, — он ему с ходу по морде. Девушки любят, когда с ними ходит сильный парень, в сильных быстрей влюбляются, да и боятся их… А Назаренко больше и не надо было. Я же говорю, подонок…

Шрезель

Он говорил страстно, с надрывом, но иногда замолкал и тяжело смотрел в одну точку, прямо перед собой, куда-то мимо Костенко. Руки у него были маленькие, толстые, удивительно женственные, только с обгрызенными ногтями. Он беспрерывно курил, но не гасил окурки в пепельнице, и они дымились, как благовония в храме.

— Понимаете, — вдруг снова взорвался Шрезель, — так мне трудно вспоминать! Предлагайте какой-нибудь вопрос, тогда у меня пойдет ниточка. Я люблю наводящие вопросы. Вы помогите мне вопросами, тогда я смогу понять, что вас интересует. Как человек серый, я самостоятельно мыслить не умею, только по подсказке, — он усмехнулся и повторил: — Только по подсказке… Но я просто не могу себе представить его в роли грабителя.

— Почему?

— Ну, теория квадратного подбородка, дегенеративного черепа и низкого лба, я это имею в виду. Ламброзо и его школа. Назаренко был красивым парнем, с умным лицом… И глаза у него хорошие…

— Тут возможны накладки. Ламброзо у нас не в ходу.

— Напрасно. По-моему, его теория очень любопытна. На Западе он в моде.

Костенко был по-прежнему зол — он трудно отходил после посещения исполкома. Поэтому он сказал:

— В таком случае я вынужден вас арестовать прямо сейчас. Как говорится, превентивно…

Шрезель засмеялся.

— За что?

— За Ламброзо. Он, знаете, как определяет грабителя-рецидивиста?

— Не помню.

— Могу напомнить, только не обижайтесь. Растительность, поднимающаяся по щекам вплотную к глазам, выступающая вперед нижняя челюсть, толстые пальцы, крючковатый нос, обгрызенные ногти. Возьмите зеркало, внимательно смотрите на свое лицо, а я повторю ваш «словесный портрет» еще раз.

— Неужели я такая образина? — спросил Шрезель, но к зеркалу, стоявшему на низком столике около приемника, невольно обернулся. Он внимательно оглядел себя и переспросил: — Разве у меня нижняя челюсть выступает?

— Должен вас огорчить…

— О, погодите, у него внизу, вот здесь, — Шрезель открыл рот и показал два передних зуба, — были золотые коронки! Ура! Пошла ниточка! Вы мне помогли… Я могу фантазировать, если мне помогают! Еще вспомнил: он очень любил, как он определял, «вертеть динамо». Брал такси, катался по городу, потом останавливался у проходного двора, говорил, что выходит на минуточку, и убегал. То же он проделывал в ресторанах, он очень любил рестораны, он еще меня научил заказывать свекольник и рыбу по-монастырски.

— Что, вместе с ним убегали?

— Да что вы… Неужели я похож на тех, кто «вертит динамо»?

— А откуда вам известно про его штуки?

— Говорили в институте…

— Чего ж вы ему тогда холку не намылили?

— Не пойман — не вор.

— Тоже верно.

— Да, вот еще что… У него была прекрасная память. Изумительная память. У него даже записной книжки не было. Один раз услышит телефон — и навечно.

— А почему тогда его выгнали из института?

— Так он же не ходил на лекции. Знаете, может быть, он так хорошо запоминал только телефоны. Иногда бывает: прекрасная память на все, кроме, например, формул. Это от лености ума. Ум ведь надо все время тренировать, иначе его можно погубить. Это, кстати, и ко мне относится: я часто впадаю в какую-то духовную спячку — ничего не интересует, все мимо, мимо… Хочется сидеть, а еще лучше — лежать и не двигаться… У вас так не бывает? Да, кстати, у него был какой-то друг, по специальности физкультурный тренер. Кажется, бегун. Кажется. Точно я боюсь вам сказать.

— А из какого общества?

— Я был далек от спорта.

— Как звали тренера, не помните?

— Нет, что вы… Я только помню, что он его часто ждал после занятий. Такой высокий худой парень. И еще, кстати, он очень боялся темноты. Да, да, я именно поэтому и удивился, что он стал грабителем…

— Они днем грабили, — сказал Костенко, — сволочи.

— У вас, наверное, очень интересная работа, простите, не знаю, как вас величать…

— Владислав Николаевич.