Читать книгу "Уйти красиво и с деньгами - Светлана Гончаренко"

– Хорошо, раз так, – нахмурилась Аделаида Петровна, что означало прояснение души. – Я велю постелить тебе у Марии на кушетке. Ты уж сама проследи, чтобы было удобно. Я устала до изнеможения. Покойной ночи.

Она медленно двинулась прочь. Вышитый стеклярусом водопад стекал с ее больших бедер и колыхался на подоле. В вырезе платья, меж лопаток, темнела черная бархатная родинка. Эта родинка, как и загадочный нрав, безотказно сводила мужчин с ума. К тому же после свадьбы влюбленный Борис Владимирович признался одному завистливому приятелю (а тот раззвонил всему городу), что такая же родинка, только алая, у Аделаиды Петровны сидит на пояснице, а коричневая – на правом колене. Приятель даже приврал, что на левом, которое ближе к сердцу. После этих сообщений, говорят, и запил Балановский.

Лиза с Мурочкой решили, что ни раздеваться, ни ложиться в кровати не станут. Пока Володька, выпущенный из чулана, готовился к испытанию, то есть набивал живот хлебом с горчицей и вареной говядиной, подруги шептались, сидя на подоконнике. Они всматривались в темень, туда, где за рядами крыш темнее темного вставали волнистые кладбищенские кущи и высокий шатер часовни с золоченым крестом. Лизе даже не хотелось обещанного букета, до того стало жутко.

– Белая сирень не так уж и хороша, – сказала она Мурочке. – Мне все-таки больше нравится лиловая.

– Зачем же ты совсем другое говорила Рянгину? Он ведь из-за тебя все это затеял.

– Я ничего особенного не говорила, только хотела дать примету, где губернаторшина могила. Это ведь ничего не значит… Пусть!

– Ты что-то, Лиза, путаешься, какую-то околесицу несешь. Наверное, в Ванечку влюбилась?

– Этого не может быть. Он некрасивый, – с сожалением сказала Лиза. – Пусть бы он был блондин, но только с черными бровями, как Печорин…

Всезнающая Мурочка усмехнулась:

– Таких не бывает в природе. Это поэтический вымысел! Белобрысые все со светлыми бровями, а глаза у них голубоватые. Те блондины, что с черными бровями, на самом деле не слишком блондинистые – они скорее шатены. И только у природных брюнетов все в порядке, то есть черное. Как у Варнавина. Душка! Правда, душка?

– Чересчур уж большой, – вздохнула Лиза, вспомнив могучую фигуру трагика. – Ты ему по колено будешь. И потом, на макушке у него проплешина.

– Неправда!

– Сущая правда. Зина Келлер все видела сверху, с галерки. Он ведь всегда в париках играет, а тут шла пьеса Островского, и он решил дать роль реалистически.

– Ну и пусть! Зато глаза у него как огонь, а брови как ночь!

– Он их красит, как все артисты. По-моему, твоя мачеха тоже красит брови. А Зося Пшежецкая подводит глаза горелой спичкой. Мне Каша, сестра ее, говорила.

– Зося – да, но не Варнавин! – вступилась Мурочка за своего кумира.

В эту минуту под окнами раздался свист – тихий, но отчетливый. Ванечка!

– Все, девы, не поминайте лихом, – значительно сказал Вова, заглянув в дверь и блеснув черными глазами.

Он был в темной рубашке, в носках, а теннисные туфли держал в руках. Покрасить их тушью он не успел.

– Чумилка, смотри не шуми на лестнице! А крючья ты взял? – заботливо спросила Мурочка.

– Взял. Я их в лебеде у ворот спрятал. А еще у меня есть вот это.

Он достал из кармана и натянул на голову рукав от старого черного свитера. Для глаз прорезал две дырки, одну почему-то больше другой, а для носа третью. Теперь выглядел он устрашающе.

– Ужас! – ахнула Мурочка.

– Сторожа-зверя удар хватит, когда он тебя увидит, – поддакнула Лиза.

– А пусть не лезет!

Лизе и раньше приходилось ждать. Например, в детстве она томительно ждала рождественской полуночи, чтобы легально любоваться елкой, давно рассмотренной в щелку, и ножницами срезать с веток яблочки, пряники и орехи в золотых бумажках. Ждать поезда тоже приходилось. Противно ждать экзамена и чувствовать, как внутри все немеет, сбегается в комок, а в горле селится чужой тусклый голос. Ждать конца нуднейшего урока тоже не мед. Зато ждать весны! Еще тогда ждать, когда сугробы вровень с заборами, на Нети стоит двухаршинный лед, а с деревьев пылит сухой и белый, как сахар, иней! Еще можно с утра ждать вечера, чтоб надеть платье подлиннее и идти в синематограф «Гигант».

Теперь Лиза ждала белой сирени. Время сделалось долгим и вязким. Его тяжелый ход обозначали часы внизу, в столовой Фрязиных. Если прислушаться, можно было различить сиплое тиканье этих часов. Их длинные гири-шишки тяжело висли на каждом мгновении и растягивали ночь. Лиза знала, что звезды должны не стоять на месте, а перемещаться. Но звезды замерли, будто были вбиты в небо, как мелкие гвоздики.

Мурочка сдалась первой: прилегла поверх одеяла. «Боммм!» – пробили часы в столовой.

Мурочка села на кровати.

– А вдруг их сторож поймал? – ужаснулась она.

Лиза даже думать о таком не хотела. И о мертвецах тоже. Нет, ничего такого уж страшного на кладбище нет – только могилы, кресты, каменные плиты, пустые скучные дорожки да сирень, которая действительно лучшая в городе. А у кладбищенской ограды – там, где хоронят всякую голытьбу и где никто не сажает ни бледных березок, ни печальной сирени – полно земляники. Она стелется, льнет к желтой сухой земле. Ее трилистники всегда с красной каймой, будто окровавленные, а ягоды мелкие, твердые и пахнут так сильно, как никогда не пахнут даже лесные. Говорят, они очень сладкие – босые ребятишки наедаются ими и таскают на базар. Но Лиза никогда этих ягод не пробовала – они могильные, их листья в крови…

– Боммм! Боммм! – загудело внизу.

– Только два часа! У меня глаза уже слипаются, – пожаловалась Мурочка.

– Ты спи, я ничего не провороню, – ответила Лиза. – Наверное, ваши часы отстают. Мне кажется, я сто лет тут сижу и уже стала старушкой.

– Как Наина у Пушкина? – тут же вспомнила Мурочка. – Ну нет! Ты такая же красавица. Бывает же людям счастье! Потому тебя все и любят.

Лиза с ней не согласилась:

– Допустим, любят не все. Ваша Аделаида Петровна не любит. Раньше она была такая ласковая, а сейчас видеть меня не желает.

– Она завидует! Красивых она не выносит, а женская ревность самая страшная, – сообщила многомудрая Мурочка. – Она ведь Зоею Пшежецкую едва не отравила нынешней зимой.

– Как это? – ужаснулась Лиза.

– Обыкновенно. У нее есть яд кураре в пузырьке. Думаю, она у отца его выманила или стащила. Когда они ссорятся, она достает пузырек из-за пазухи (а места там предостаточно, четверть, не то что пузырек можно спрятать!) и приставляет к губам. Мол, отравлюсь! Отец тогда плачет, и они мирятся.

– А как она Зоею отравить собиралась?

– Зося лежала при смерти с пневмонией, отец ее лечил и даже сам ей питье готовил из каких-то корешков, каких нигде не купишь, ни в какой аптеке. Вот она и разъярилась: ворвалась в кабинет, разлила отвары, потоптала склянки. Только собралась пить свой кураре, как вдруг захохотала и говорит: «Я буду не я, если не подолью яду в зелье этой твари (Зосе то есть). Пускай она (тварь то есть) издохнет в страшных корчах». Отец сразу свои склянки спрятал, стал лечить Зоею патентованным аспирином, и никто не издох.