Читать книгу "Синдром счастливой куклы - Тори Ру"

предчувствия накатывают мутной волной, и по коже пробегает озноб.

На тротуарную плитку дорожки ложится тень, кто-то загораживает мне обзор на резвящихся ребят и, чуть запинаясь, спрашивает:

— Подскажи, п-пожалуйста, куда девать пустую тару?

«Все кусты — твои…» — собираюсь огрызнуться, но вовремя опознаю Филина и еле слышно сиплю:

— Оставь тут. А за добавкой придется идти в дом.

Филин послушно ставит бутылку возле мангала, садится рядом, засовывает руки в карманы ветровки и сосредоточенно смотрит на ребят.

Кошусь на него, и в ушах звенит тишина — если подвинуться чуть ближе, можно уловить его тепло и запах умопомрачительного парфюма.

Внезапно он поворачивается ко мне. Не успеваю отвести взгляд и зависаю в воздухе — было бы очень тупо с моей стороны вкрашиться в его длинные ресницы и красивые глаза, но, похоже, именно это с треском и происходит прямо сейчас…

— Я без копейки. Не вложился, так что от добавки воздержусь, — поясняет он спокойно, но спорить отчего-то не тянет.

Краснею, как последняя дура, и вместе со мной краснеет весь берег и сад.

— Если ты на мели, зачем перевел последние деньги Юре? — лепечу, потому что переживаю за него, и это пугает до одури.

— Он сказал на стриме, что ему не на что купить сигарет.

Я тяжко вздыхаю.

Безграничная доброта и патологическое смирение — когда-то я знала такого человека. Он любил всех, кроме себя. И сейчас я словно вижу перед собой его реинкарнацию.

10

— А ты почему отсиживаешься в сторонке? — Вопрос Филина до оскомины банален, но в глазах тлеет неподдельный интерес — так смотрят, когда не все равно…

— Не умею управляться с этой штуковиной! — Изображая беззаботность, легонько поддеваю скейт носком ботинка, но отмазка не прокатывает.

— Не проблема. Хочешь научу? — Филин хитро улыбается, и в его улыбке нет и намека на флирт. Близкий человек подбадривает близкого человека.

До боли вонзаю ногти в сырую древесину и мотаю враз опустевшей головой:

— Хреновый я ученик. Не нужно. Спасибо.

Юра много раз порывался поставить меня на доску — это бы избавило его от созерцания несчастной скучающей физиономии и позволило с чистой совестью отрываться с ребятами, но я изо всех сил сопротивлялась.

Потому что самый счастливый день в моей жизни — слепящая бликами гладь реки, теплый ветер, освободившаяся от снега площадь, ненадежный борд под подошвами и крепкие руки на плечах — остался в прошлом, там, где все живы и молоды.

И я боюсь, что воспоминание померкнет. Боюсь забыть… Не хочу забывать.

— Зря… — искренне сокрушается Филин и глубоко вздыхает. — Вокруг столько интересных вещей, а нам отведено катастрофически мало времени. Пока есть возможность — надо стараться успеть. Когда будем мертвыми, вторых шансов не представится.

Я кусаю губу и на миг зажмуриваюсь.

Никому не под силу понять меня и дать ответы на вопросы, но этот странный мальчик дотронулся теплой душой до моей души — замерзшей и больной. Утешил, успокоил и показал направление.

А в жизни вдруг стало одним счастливым моментом больше.

***

Долго витать в облаках не приходится — с берега раздаются громкие голоса, музыка прерывается, и все чувства ощетиниваются в тревоге.

У импровизированной рампы намечаются проблемы, и мы одновременно вскакиваем с неоструганных досок.

Несколько мужиков в спортивных костюмах подваливают к Юре и заставляют того «пояснить за патлы», ребята стоят поодаль, робко опустив глаза, а я сдавленно матерюсь.

Такая фигня происходит с завидной регулярностью. Некоторых людей в двадцать первом веке все еще остро волнует внешний вид рандомных незнакомцев, и это изрядно усложняет жизнь тем, кто выделятся из толпы.

В стремных ситуациях выручают быстрые ноги, но несколько раз случалось и огрести: все «Саморезы» из благополучных семей, никто не является бойцом ММА, предел героизма для них — залить лицо урода перцовкой и смыться.

— Сиди здесь! — Филин под горло застегивает ветровку, срывается с места и решительно направляется навстречу неприятностям.

Я подрываюсь следом, но, одумавшись, на полпути сворачиваю в дом и нахожу в потрепанном рюкзаке Ками газовый баллончик. Сжимаю его в ладони, прячу волосы под капюшоном и почти у самого берега догоняю Филина.

— Ты пидор, что ли? А че у тебя ногти крашеные? А че у тебя волосы, как у бабы? А? — Вокруг Юры кружит коренастый лопоухий уродец с ножом, а еще двое, угрожающе поигрывая кукри, стоят возле ребят и скалятся.

— Слышь, а че за штаны у вас? А это че, серьги? Оп. Еще один пидор и какая-то шмара… — Упыри искренне радуются нашему приходу и тут же переключаются на меня. — Слышь, а вы эту шкуру че, по кругу пускаете? А если мы ее пустим?

Юра бледнеет, но не говорит ни слова и не поднимает головы. Все правильно — в такие моменты лучше молчать, не провоцировать и не отсвечивать, но злость пересиливает страх и здравый смысл, и я, прищурившись, смотрю в перекошенную рожу великовозрастного уродца и не отвожу взгляд.

— Че ты вылупилась, шкура? — Свиные мутные глазки сужаются и превращаются в щелки, а у моего носа поблескивает изогнутое лезвие. — Мы тебя сейчас прямо тут трахнем и закопаем. Все согласны? Все согласны!..

Ставни ближайших домов еще с осени наглухо закрыты, на другом берегу покачиваются голые вербы, потревоженная стая мелких птиц взлетает к потускневшему бледно-сиреневому небу. Вокруг никого…

Ни худой долговязый Юра, ни неуклюжий Дейзи, ни щуплые Ками и Никодим не станут ради меня кидаться на нож.

— Пасть захлопни, гнида! — тихо, но четко произносит Филин, оттесняет меня плечом, щелкает носком ботинка по забытому на земле скейту и тот подскакивает почти вертикально. Он ловит доску за край и резко выбрасывает вперед. Раздается глухой удар, хруст и вой. Скейт падает в траву, а с рассеченного лба ушлепка ручьем льется кровь.

Словно в замедленной съемке Юра отталкивает от себя лопоухого, и ребята принимаются гасить его и пинать под ребра. А напарник поверженного воина замахивается на Филина, и в его руке мелькает клинок…

У меня обрывается сердце. Молниеносно выхватываю из кармана баллончик, направляю струю на уродца и жму до тех пор, пока тот не падает на колени.

Филин смачно харкает под ноги, собираясь отвесить новый удар, но Никодим оттаскивает его за ветровку и орет:

— Все, мужики, валим!

На ходу прихватив скейты и «бочонок», мы, словно табун лошадей, галопом скачем к дому, и под подошвами пружинит прошлогодняя трава.

Ками запирает ворота на огромный засов и прислоняется к ним спиной, и только тут,