Читать книгу "Птицы войны - Ольга Леонидовна Погодина-Кузмина"

ей было от силы четырнадцать. Губы прыгают, дрожит подбородок, вот-вот сорвется в рыдания. На шее карта с журналистской аккредитацией, а на карте — шведский флажок. Похоже, не зря Серов рассказал Алексею про воронов Одина.

Ребята застыли в замешательстве, не зная, как реагировать на такое явление, но тут подбежал другой журналист с фотокамерой, и Нестеров вспомнил дедовскую присказку: «Про волка речь, а он навстречь».

Саволайнен вытаращил глаза, будто увидел покойника. Алексей подмигнул незаметно — мол, шума не поднимай. Матиас взял за локоть рыжую девчонку, забормотал по-шведски, оттаскивая ее от автобуса. Она расплакалась, зашлась в истерике. Трудно таким живется, все близко к сердцу принимают. Ищут правды и справедливости, а не найдя, бросаются в крайности, ненавидят весь мир.

Тут как тут нарисовался инструктор Бовин.

— Что у вас происходит? Это провокация! Что она сказала?

Саксонов пожал плечами.

— Да я откуда знаю? Я по словарю всего три фразы выучил… А эта кинулась, как бешеная, «рашенс, рашенс»!

— Припадочная какая-то, — согласился Булаков.

Бовин, любитель раздавать приказы, навел строгача:

— Все, быстро в корпус, и по номерам! Видите, что здесь творится? Больше никаких контактов с иностранцами! По территории ходим в сопровождении!

Нагрузив на спины несколько сумок, Саксонов и Нестеров двинулись к жилым корпусам.

— Ты-то понял, что она сказала? — глянул на Алексея Саксонов.

— Мол, мы все убийцы… Убили ее брата.

— Это что, про войну?

Нестеров пожал плечами:

— А здесь все время будет про войну.

* * *

В своей квартире, в небольшой кладовке рядом с ванной, Саволайнен обустроил фотомастерскую. Проявка фотографий — почти священнодействие. Ты колдуешь с пленкой в полутьме, в тусклом красном свете, вдыхая химический запах реактивов. Придвигаешь увеличитель, колышется в кювете вода. И вот на белом листе проявляется изображение — дом, дерево или лицо человека.

Матиас машинально отбирал, проявлял, обрезал фотографии встречи советских спортсменов, но вспоминал совсем другой день. Тогда, в июне сорок первого, в Берлине, после провала безумной попытки спасти профессора Шваба и его дочь, он пролежал два дня, заглушая горе анисовой водкой, то засыпая, то просыпаясь в полубреду. С улицы слышались грубые окрики, пулеметные очереди, лай собак. Пару раз он хотел выйти к ним, крикнуть в голос ругательство или проклятье, чтоб получить пулю в сердце и разом все покончить.

На третий день поднялся, чтобы пойти в ванную комнату, тогда служившую ему лабораторией. И остался там на несколько часов, увеличивая, проявляя, обрезая фотоснимки. Окружил себя портретами улыбающейся Марии, грустной Марии, поющей, бегущей, читающей книгу Марии Плещеевой-Шваб.

Он первым полюбил ее, дочку немецкого физика и русской артистки, а Нестеров отнял его любовь, кажется, даже не зная об этом. Саволайнен тогда сотрудничал с Die Rote Fahne, а Мария со старших классов школы занималась делами отца; втянулась в работу Коминтерна, была избрана в совет Комитета трудящихся женщин, выступала на Бернской партконференции в тридцать девятом году.

После поджога рейхстага и начала гонений на коммунистов Саволайнен остался в Берлине, хотя мог и должен был уехать. Он работал в финском рекламном агентстве, ночами помогая издавать подпольные агитлистки и бюллетени Коминтерна.

Нестеров появился в Берлине в октябре тридцать девятого, после Пакта и раздела Польши. Официально он числился закупщиком при русском торгпредстве, на деле — занимался установлением связей между отделами Коминтерна и Москвой.

Почему Мария влюбилась в этого русского, симпатичного, но в общем-то заурядного парня? Женщин трудно понять, а спрашивать об этом не имеет смысла. Но пока она была жива, Матиас жил надеждой, что все еще изменится и он получит шанс.

А теперь все было кончено, и он сидел в тесной ванной, окруженный портретами мертвой возлюбленной, задавая себе вопрос: как, для чего жить дальше?

Услышав стук в дверь, он даже почувствовал облегчение — за ним пришли.  Он тут же решил, что усыпит их бдительность, изобразит покорность, а на улице бросится бежать, и его застрелят в спину — быстро, насмерть, без мучений.

За дверью стоял тот чешский охранник, Веслав, с которым они договаривались о паспорте и деньгах.

— Ты один?

Саволайнен кивнул.

— Прости, что тогда не вышел на связь. Тем вечером мы получили другой приказ.

Саволайнен догадался — Веслав должен выманить его на улицу, наверняка уже дал показания. Чех слегка замялся.

— Меня отправляют в разведшколу. Хотя бы пока не на фронт… Пришел попрощаться.

— Прощай, — машинально ответил Матиас.

Веслав сунул ему в руку пакет.

— Возвращаю деньги… Я взял половину, ничего? И там записка для тебя.

Матиас, все еще уверенный, что участвует в полицейской игре и через  минуту будет арестован, развернул обрывок конверта и пробежал глазами наспех нацарапанные буквы.

«Отец покончил самоубийством. Французские товарищи расстреляны. Мне огласили приговор. Я беременна, расстрел заменили на лагерь. Передай А., что я очень люблю его».

Саволайнен потрясенно уставился на Веслава.

— Мария Шваб жива?..

Охранник кивнул.

— Да. Их отправляют в Аушвиц в начале сентября.

И снова стук в дверь заставил Матиаса вздрогнуть. Память прошлого, разбуженная встречей с Алексеем Нестеровым, оказалась мучительно живой. Но, хуже всего, эта встреча могла перевернуть всю его налаженную сегодняшнюю жизнь.

— Папа, ты здесь? — послышался детский голос.

Саволайнен ответил.

— Да, сынок! Я скоро закончу…

Задумался, не услышал, как жена с сыном вернулись домой — и это плохо, сейчас может дорого стоить любая оплошность.

Саволайнен быстро достал из кюветки фотографии Нестерова, разорвал на мелкие клочки и выбросил в корзину — словно прятал следы преступления. Развесив сушиться оставшиеся фотографии, погасил лампу, сбросил с двери крючок.

В темноту кладовки словно обрушился солнечный свет. Слегка ослепленный, Матиас прикрыл глаза, и сквозь ресницы увидел силуэт женщины, с которой он жил девять лет, так и не привыкнув считать ее своей.

— Извини, я проявлял