Читать книгу "В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац"

ним в Бутырской тюрьме. Мать собрала два узла вещей, и мы двинулись в путь. С нами пошла Зинаида Антоновна. Никогда не забуду этого самоотверженного поступка ее. Идти в Бутырскую тюрьму с женой врага народа было более, чем не безопасно… Бутырская тюрьма снаружи напоминала крепость. Мы прошли сквозь низкие ворота и с толпой людей двинулись по дворам. Зашли в какое-то полутемное, набитое людьми помещение. Здесь Зинаида Антоновна осталась, а мы с матерью тронулись дальше, нагруженные двумя тюками. Мы вошли с толпой в длинный коридор, вдоль которого тянулся барьер выше моего роста. Над ним и до потолка – решетка. И здесь в шуме и гаме, за решеткой, как зверя, я увидел отца. Подойти к нему было невозможно. Между барьерами ходил часовой. Стоял невероятный шум. Все что-то говорили, ничего нельзя было разобрать. Над нашими узлами с вещами возился какой-то красноармеец: проверял. Я увидел отца и даже не заплакал, я зарыдал. Я не мог вздохнуть, не мог сказать слова. Я плакал так, как не плакал никогда – ни до, ни после. Меня охватило какое-то невероятное отчаяние. Слезы лились ручьем. В жизни мне выпадали страдания. Я видел смерть совсем рядом с собой. Но нигде, никогда я не испытывал такой муки, как в день, когда прощался с отцом в Бутырской тюрьме мартовским днем 1934 года. Часовой шел вдоль барьера, чем-то стучал по верхней доске барьера и громко кричал: «Свидание окончено». Его не было, свидания. Это был крик, коллективная истерика, всеобщее отчаяние, ни с чем не сравнимое издевательство над людьми, которых устроители подобного свидания не могли почитать даже скотом. Отец закрыл лицо руками и ушел. Мы с матерью выбрались из этого ада, вернулись в сводчатое помещение, где новая толпа ждала такого же свидания. И здесь я увидел затянутую в шинель, высокую фигуру Бориса. Он пришел проститься с отцом. Мать отговаривала его, просила не ходить на эту роковую встречу. Борис, кажется, никого не видел. Он смотрел поверх голов, отстранил рукой плачущую мать и куда-то шагнул. Мать и я вернулись домой. Дома я не плакал. У меня ныло сердце.

С Борисом произошло следующее. В комендатуре тюрьмы он предъявил документы, свидетельствовавшие о его службе в управлении пограничных войск. К отцу его пропустили без всяких затруднений. Они встретились в отдельной комнате и беседовали час. Именно здесь отец сказал Борису о своей полной невиновности. Разумеется, Борису других свидетельств не требовалось. О визите Бориса в Бутырки немедленно сообщили по начальству. Он был тут же вызван к Фриновскому (оный Фриновский бывал у нас неоднократно с Кручинкиными), который кричал: «Разве вы чекист? Если бы вы были чекистом, вы бы здесь, в этом дворе, расстреляли отца!» Борис ответил: «Расстреливают виноватых!» Судьба Бориса решилась немедленно. Можно удивляться мягкости, с которой с ним обошлись. Видимо, здесь сыграл решающую роль Николай Кручинкин, да и 1934 год это еще не 1938! Так или иначе, Бориса перевели из пограничных войск преподавателем в какой-то военный учебный центр, а в 1939 или 1940 г. уволили в запас и назначили заведующим кафедрой военной подготовки в одном из московских институтов. В партии он был оставлен.

Кирюшка учился в Ленинграде на выпускном курсе сельскохозяйственного института. К этому времени и он уже был членом партии. Понятно, что он сообщил в парторганизацию об осуждении отца. Как тогда было принято, созвали партийное собрание и потребовали, чтобы Кирюшка публично отрекся от отца-вредителя. Многих в то время заставляли это делать, многие делали. Кирюшка заявил, что не верит в то, что отец вредитель. Кирюшку исключили из партии и выгнали из института. Он устроился на работу в городе Калинине в какой-то льноводческой организации. Этим делом он и занимался до начала войны.

В школе я большой активностью не отличался. Меня не увлекали ни дела октябрят, ни пионерские сборы. После случившегося с отцом я и вовсе замкнулся. Приходил в шкоду, отсиживал часы, уходил. Учиться стал плохо. Но меня изругал Николай Константинович Петров, я подтянулся, и моя лысая голова снова появилась на стенде среди передовиков. Так кончилось детство. Нас засыпал обвал. Какие речи, какие решения, какие реабилитации заставят человека смириться с тем, что было пережито в двенадцать лет мной. А ведь подобные мне исчисляются… Цифры не знаю. Но очень велика эта цифра… Астрономическая. Иван Григорьевич[3], наверное, усомнится. Ничего: он доживет до того времени, когда цифру назовут. Ну, а если бы я был только один, что это меняет?

По окружной железной дороге, в сотне метров от дома на улице Левитана, где мы жили, каждый день гнали эшелоны с заключенными. Товарные вагоны с зарешеченными оконцами, с часовыми на площадках. Я каждый день бегал к железной дороге и провожал эти проклятые богом поезда. Я не верил, что в них везут преступников. Знал: в каком-то из таких же составов качается на нарах мой отец. Перед глазами вставали страшные детали нашей последней встречи. А тем временем на экранах бузили «Веселые ребята», кривлялись «Свинарка и пастух» и прочая сверхоптимистическая пошлость. От отца пришло с дороги полное безысходной тоски письмо. Оно не прошло цензуры: отец выбросил его на каком-то разъезде перед стрелочником. Тот и опустил его в почтовый вагон. Так поступали многие заключенные.

Летом 1934 г., когда кончились мои занятия в школе, мать еще раз открыла «сейфус» и вытряхнула из него все вещицы, кроме моего крестика, этого оказалось однако мало, и она сняла тоненькую серебряную оправу с иконки, висевшей в углу. Богородица с младенцем на руках осталась без драгоценного убора. Все это мать отнесла в торгсин и купила кое-какие продукты. Мы пустились в далекое путешествие в сибирский город Мариинск, куда был сослан отец. Езды до него было четыре дня скорым поездом. За Мариинском есть деревня Баим на берегу неширокой золотоносной река Кия. Вот там, в лагере находился отец. Его назначили на какую-то ответственную должность на заводе, обрабатывавшем то ли лен, то ли еще что-то. Как я теперь догадываюсь, значительная часть пассажиров (главным образом женщины) ехала по транссибирской магистрали с той же целью, что и мы… У нас оказалось немало попутчиков.

Поезд бежал по роскошным просторам российской земли. Я не отрывался от окна, глядя на бескрайние поля, дремучие леса, покрытые соснами уральские горы. Миновали Волгу, Иртыш, Обь, постояли на глухой станции Тайга. Я не стану описывать маленького городишки Мариинска. Ничего достопримечательного я тогда там не заметил. Расскажу о запомнившемся. Нас встретил отец, в распоряжении которого оказалась