Читать книгу "Гони свой поезд, мальчик! (Повести и рассказ) - Эдуард Маркович Корпачев"

этом загадочно. — А еще они двойную норму выполнили. Все просо пропололи. Они у нас герои.

Странно: как только назвал Стодоля героями этих молчаливых хлопцев, разбредавшихся по палаткам, так словно бы зависть к ним, наработавшимся чуть ли не до обморока, пробудилась в Ваське. Он сам называл себя героем в этот день. Героем он был и тогда, когда спас гараж, спас и неуправляемый трактор, и Крыжа. А теперь выходило так, что герои все они, полеводы, лишь они, они, исползавшие все просовое поле.

— Зачем же такая спешка на прополке? — ревностно спросил Васька.

— А чтоб завтра другое дело.

— Опять прополка?

— А как на войне? — отрывисто бросил Стодоля и, как показалось Ваське, кивнул как раз в ту сторону, где и отгремела последняя военная мина. — Как на войне? Любое задание — выполнять! Любое!

— А вы, Стодоля, вы были разве на войне? — пересохшими губами молвил Васька и тоже кивнул в ту сторону, где будто бы пронеслась давнишняя война, а потом и глянул в ту даль, где столько лет пролежала одинокая мина.

— Сам я сорок пятого года рождения. Так что… А батька мой воевал. Да и сколько еще фронтовиков и тут, и в Озерщине, и в Речице!

— Я сам, я сам бывал на сходках партизан! — стукнул Васька себя в грудь, точно поклялся в этом. И тут же устыдился своего бахвальства: «Зачем я про это, Стодоля сам из семьи фронтовика, Стодоля тоже про подвиги слышал от батьки…»

Полосатые тени легли от стволов берез на земляничную землю, еще светлы были брезентовые верхи палаток, серебрилась береста на стволах, а уже никого не было видно в роще.

— Да где же все? — поразился Васька.

— Спят, — подсказал мастер. — Переволновались, потом поле пропололи. Спят герои.

— Да что же это? — недоверчиво усмехнулся Васька и присел на корточки, заглядывая в вечный сумрак своей палатки.

— Загляни, загляни! — поощрил Стодоля и первый окунулся в сумрак душной палатки.

Дембицкий спал, уткнувшись носом в темный кулак, а Крыж спал на спине с забытой на губах сигареткой.

— Опять! — подосадовал Стодоля, снимая с чужих губ сигаретку, как пушинку.

Затем в соседнюю палатку пробрались они вдвоем, затем еще в другой палатке наступили на связку камышовых тросточек с меховыми початками. Потом еще в какой-то палатке едва не наступили на шахматную доску с поверженными лакированными фигурами. И всюду было сонное царство, всюду прикорнувшие хлопцы.

И вот тут что-то переломилось в Ваське. Он вдруг почувствовал себя виновным в этом их раннем сне, в том, что все они беспокоились за него, волновались, не зная, уцелеет ли он на том диком поле, на котором оказалась единственная мина. А он вовсе не думал о них, он пахал залежь и думать не хотел ни о них, ни о Стодоле.

В остальные палатки он уже стеснялся заглядывать, зная, что и там лежат хлопцы, честно проведшие весь день в поле, на простой, скучной работе, которая так возвысила их. Щурясь от солнца, стараясь побыстрее уйти от Стодоли и поспешить через березовую рощу к покойному пруду, берега которого в кайме сплошных червовых листьев, как в зеленой чешуе, он бормотал:

— Да, они молодцы… Весь день на прополке, двойную норму выполнили. А работа нелегкая, любой свалится, сам знаю!

И получалось так, что уже не Стодоля, а он, Васька, хвалил своих приятелей, сраженных сном задолго до ночи.

Гони свой поезд, мальчик!

Накануне он думал спокойно об этом первом рейсе, в который собирался уже настоящим железнодорожником, помощником машиниста тепловоза. И даже внушал себе в тишине общежития: жизнь повернула на другие рельсы, начались самостоятельные будни. Тебе уже все знакомо, привычно, ты еще три года назад бывал на практике здесь, в депо, в асфальтированную канаву лазил, в которой были потемки от застывшей над ней громады локомотива. А совсем недавно, перед выпускными экзаменами, от Бреста до Минска, от Бреста до Гомеля, до Брянска гонял дублером помощника машиниста. Спокойно, Станик, теперь тебе все переезды знакомы, теперь ты уже никакой не дублер, а настоящий пом. «Привет, пом! — говорили друг дружке они, выпускники железнодорожного профтехучилища. — Когда в рейс, пом?» И очень нравилось им это весомое слово: пом. Пом — помощник машиниста, пом вместе с машинистом ведет шестьдесят — семьдесят вагонов, тыщи тонн какого-нибудь добра. Пом — это уже судьба, большая жизнь, это уже навсегда фуражка, китель, никелевые молоточки крест-накрест…

Да, уверенным был он накануне, когда в новой, шершавой еще суконной фуражке по забывчивости садился на прогибающуюся койку и тут же подскакивал к зеркалу, искал там независимого человека в путейской фуражке, строил вдохновенное лицо. И находил, что только так и надо сфотографироваться — в фуражке, чуть косо сидящей на голове. Будет превосходный снимок: не то офицер, не то инженер тяги. И чтоб этот холодок в глазах, эта независимость во взгляде, этот упрямо сжатый рот. Потом, конечно, можно и скинуть фуражку, и помять рукой лицо, и подосадовать, что такое нежное, узкое, худое лицо, и сделать кислый вид, и сплюнуть в досаде, а пока больше серьезности, больше уважения к себе!

Но все это было накануне, было суетой прожитого дня.

А теперь, едва оказался он в депо, где по воздуху плавали перемещаемые кран-балкой локомотивы, едва повстречал практикантов из училища, взглянувших на него с некоторым испугом, то и сам, похоже, чуточку испугался: «Да ведь первый рейс… И уже никакой не дублер, а пом!»

И так захотелось напоследок промчаться по всем цехам депо, слишком теплым, с устойчивым запахом машинных масел, и по железной, штопором завинчивающейся лестнице взобраться наверх в ту комнату, откуда с высоты можно видеть и теплый цех, и эти плавающие китами занемогшие локомотивы.

«Чего это они? — подумал он о практикантах, проводивших его, пожалуй, не испуганными, а просто взволнованными взглядами. — Если считать как следует, уже не первый рейс, не первый. А только… чего это я сам?»

И он, вдыхая глубже тропический воздух депо, почувствовал неясную и какую-то приятную тревогу, которая и не снилась ему еще накануне.

Все было знакомо, узнаваемо здесь, в депо, где столько раз взмывал он по черной винтовой лестнице. Именно потому вдруг стало жаль расставаться со всем прошлым, и он, обернувшись, посмотрел с необычной грустью на тех юнцов, которые тоже издали смотрели на него, провожая