Читать книгу "Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко"

Другую часть теорий происхождения языка представляет одна единственная теория, изложенная в работе Б. Ф. Поршнева «О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)». Это единственная теория, которая опирается на современное понимание историзма, позволяющее решить проблему радикального перехода в новое качество, полной замены предмета на противоположный, смену полюсов его развития. При этом теория Поршнева также единственная, которая потребовала восстановления проблемы «недостающего звена». Без него проблема пересечения грани между животным и человеком не решается: сперва в самом животном мире должно было возникнуть животное, противоположное всем другим животным каким-то своим особым свойством, «антиживотное», и только потом, через отрицание этого свойства, а вместе с ним уже и животных свойств вообще, появиться человек – социальное, говорящее существо.

Однако теоретические построения Поршнева обесценились бы, если бы они были лишь умственными спекуляциями, не опирающимися на знание физиологии нервной системы. И в этом пункте мы снова можем указать на уникальность поршневской системы: теоретической основой для обоснования качественного скачка от животного к человеку для нее служит учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах – итог его многолетних исканий в области физиологии высшей нервной деятельности.

Когда Павлов открыл условный рефлекс, ему казалось, что с его помощью он сможет объяснить психику человека. Описывая в 1903 г. перед научной общественностью свои опыты, связанные с условнорефлекторной работой слюнных желез собаки, ученый заявлял: «Слюнная реакция животного могла бы рассматриваться в субъективном мире как субстрат элементарного, чистого представления, мысли»63. Мышление представлялось ему условным рефлексом второй степени. Понадобилось почти тридцать лет работы в лаборатории, чтобы Павлов, научившийся к тому времени выстраивать у животных условные рефлексы не только второй, но уже чуть ли не седьмой степени, наконец, признал: загадку человека, идя по этому пути, не раскрыть. Вот тогда и возникло учение о двух сигнальных системах (при определяющем значении для человека второй сигнальной системы), и был установлен факт отрицательной взаимной индукции между ними.

«Разве наш рост не состоит в том, что под влиянием воспитания, религиозных, общественных, социальных и государственных требований мы постепенно тормозим, задерживаем в себе все то, что не допускается, запрещается указанными факторами? Разве мы в семье, в дружеском кругу не ведем себя во всех отношениях иначе, чем при других положениях жизни?»64

Таким образом общее представление о грани между человеком и животным конкретизировалось в терминах физиологии высшей нервной деятельности как проблема появления второй сигнальной системы. Для научной постановки вопроса о начале человеческой истории это оказалось важнейшим вкладом. Стало ясно:

«Психология человека – это физиология нервной деятельности на уровне существования второй сигнальной системы»65.

Ясно, что решать вопрос о происхождении языка – главного инструмента второй сигнальной системы – без учета данных физиологии высшей нервной деятельности и учения о двух сигнальных системах невозможно. Но если мы заглянем в именной указатель любой из современных работ по глоттогенезу, то не найдем там имени Павлова. И не то чтобы данные нейрофизиологии совсем не принимались в расчет, но игнорируется именно учение о двух противоположных сигнальных системах, а вместе с ним – момент качественного перехода.

Поршнев не только приступил к ответу на вопрос о происхождении языка и речи, предварительно изучив все, что на тот момент было известно о физиологии нервной деятельности, тесно общаясь с нейрофизиологами и даже проводя собственные эксперименты. В процессе поиска ответа он совершил настоящее научное открытие в этой области, синтезировав на основе многолетнего изучения неадекватных рефлексов учения Павлова и Ухтомского в оригинальную теорию тормозной доминанты и предложив бидоминантную модель высшей нервной деятельности. История этого открытия не проста, как и его дальнейшая судьба. Поначалу Поршнев крайне скептически относился к павловскому учению о рефлексах, считая, что «идея рефлекса изжила себя по мере приложения к высшим организмам»66, и выдвигал на первый план идею доминанты А. А. Ухтомского. Но в то время (речь идет о начале 1950‐х гг.) открыто высказать подобные взгляды было сложно: по результатам объединенной научной сессии АН СССР и АМН СССР, посвященной проблемам физиологического учения академика И. П. Павлова, летом 1950 г. учение Павлова было узаконено в качестве единственной научной основы физиологии в СССР. Только в мае 1962 г., после Всесоюзного совещания по философским вопросам высшей нервной деятельности и психологии, на котором Поршнев выступал с докладом67, монополия была отменена. Но именно тогда, когда критиковать Павлова стало можно (и едва ли не модно), Поршнев неожиданно осознал, что его прежняя критическая позиция – «теория доминанты опровергает рефлекторную теорию» – совершенно недостаточна. Его изучение нейрофизиологии все эти годы не прекращалось. Позже он отмечал, что «сам Ухтомский долгое время преувеличивал расхождение своей концепции… с направлением И. П. Павлова», но в конце концов признал, «что многое в его принципе доминанты гармонически сочетается и рационально размежевывается с павловскими условными рефлексами»68. Глубокое расхождение между двумя великими физиологами оставалось в вопросе о торможении, но Поршневу наконец удалось его преодолеть.

Ко времени написания главного труда своей жизни от былого скепсиса в отношении учения Павлова у Поршнева не осталось и следа.

«Эта великая научная теория, детально разработанная сотрудниками и последователями И. П. Павлова, широко известна. Несмотря на все попытки объявить ее потенциал ныне исчерпанным, она продолжает оказывать на подлинную физиологическую и психологическую науку и на мировоззрение стойкое воздействие. Она олицетворяет безоговорочный материализм и детерминизм в науке о работе мозга, в которую с других концов просачивается так много наукообразной невнятицы и неумности, так много нежелания ясно мыслить о самом сложном, что создала природа, наконец, так много просто философской недоученности при любой степени знания анатомии, химизмов и электрофизиологии мозга. Короче, теория И. П. Павлова удовлетворяет высшему со времен Декарта критерию истины – ясности. По крайней мере это можно утверждать о многих из ее основных положений и результатов»69.