Читать книгу "«Принц» и «цареубийца». История Павла Строганова и Жильбера Ромма - Александр Чудинов"

Э. Дютур де Сальвер дал Ромму письмо к аббату Ф. Розье, издателю Journal de physique et d’histoire naturelle, где Дютур не раз печатал свои статьи. Хотя де Виссак не упоминает о каком-либо рекомендательном письме к знаменитому географу Жанну Этьену Геттару (Guettard), которого Ромм посетил в первые дни своего пребывания в Париже, Ж. Эрар полагает, что оно было и что его также дал Дютур. Предположение вполне логичное: Ж.Э. Геттар, написавший книгу об овернских вулканах, конечно же должен был знать главного натуралиста Оверни.

Письмо к Ф. Вик д’Азиру Ромм, очевидно, получил от доктора А. Буара, являвшегося корреспондентом этого знаменитого врача. И наконец по словам де Виссака, Жильбер имел также рекомендательные письма к жившим в Париже землякам – известным литераторам Ж.Ф. Мармонтелю, Ж. Делилю и А.Л. Тома.

Как видим, Ромм вез с собой рекомендации к «гражданам» обеих интеллектуальных «республик». Однако свое будущее он связывал лишь с одной из них – с «республикой наук», ибо к гуманитарному знанию молодой риомец испытывал глубокое отвращение, о чем честно сообщал Дюбрёлю:

«Я ненавижу историю почти так же, как и обычную литературу! Хотите ли вы, чтобы я сам прокомментировал проклятие, каковое только что изрыгнул? Стишки, романы, большие и малые поэмы – все эти безделушки нашей литературы, в которых обычно восхищаются изяществом, свежестью, энергией, чистотой, яркостью, богатством содержания, гармонией стиля, для меня лишь несносная безвкусица. Чтение ее кажется мне занятием настолько пошлым, что все называемое в сем жанре гениальными творениями, все вызывающее благосклонную улыбку наших бабенок (femmelettes) и похвалы наших льстецов, заставляет меня зевать до смерти. Я не нахожу здесь ничего, кроме слов и фраз, слов и фраз, да еще красивой бумаги. Вот мое кредо в отношении литературы…».

Извещая Дюбрёля, большого любителя истории, о выходе в свет нового исторического сочинения, Ромм не преминет добавить:

«Здесь оно пользуется некоторым успехом, но я не могу высказать Вам свое суждение о нем, поскольку я его не читал и не думаю, что когда-либо наберусь терпения прочитать. После обычной литературы история – тот жанр, который мне более всего неприятен. Это, несомненно, мое предубеждение, но я думаю, что польза от подобного чтения никогда не искупает затраченного на него времени и той скуки, которую оно вызывает».

Естественно, при таком умонастроении и речи не могло быть о каких-либо планах самоутверждения в «республике изящной словесности». Целью Ромма были только науки. Именно так – во множественном числе, ибо ему еще предстояло сделать выбор, какой из них посвятить себя. Судя по переписке Ромма с друзьями, главной из стоявших перед ним задач было получить место, связанное с научными занятиями и обеспечивающее приемлемый доход. Именно из этого он исходил, решая, какой дисциплине отдать предпочтение.

Из чего ему предстояло выбирать? Учитывая характер полученного образования – в ораторианских коллежах, как уже отмечалось, большое внимание уделялось точным наукам, – можно было бы ожидать, что Ромм изберет себе профессиональное поприще, так или иначе связанное с математикой, которая в то время включала в себя три дисциплины: «геометрию», «механику» и «астрономию».

Подобный выбор, при благоприятном стечении обстоятельств, сулил завидную карьеру. В научном сообществе второй половины XVIII века математики играли ведущую роль, чему немало способствовало избрание в 1754 году одного из них – Даламбера – непременным секретарем Королевской академии наук. Язык математического анализа, как уже отмечалось, являлся тогда едва ли не единственным возможным языком научных исследований. Особое значение математике придавалось и в военных училищах, готовивших офицеров для наиболее наукоемких родов войск – артиллерии, инженерных частей и флота. Ее изучение, причем в гораздо большем объеме, нежели это требовалось для собственно военных нужд, позволяло выявлять наиболее способные кадры и давать им приоритет в продвижении по службе, вне связи с их социальным происхождением. Соответственно, для заполнения преподавательских вакансий, достаточно неплохо оплачиваемых государством, существовал спрос на квалифицированных, профессиональных математиков, каким, например, был Николя-Шарль Ромм. Но относился ли к таковым и его брат Жильбер?

В исторической литературе имя Ж. Ромма часто упоминается в неразрывной связке с определением «математик», которое обычно используется без пояснений, как если бы речь шла о самоочевидном факте. Между тем, это отнюдь не так. Французский историк науки П. Крепель, детально изучив вопрос о том, насколько оправдано подобное определение по отношению к данному персонажу, пришел к выводу: «При нынешнем состоянии наших знаний у нас нет ни малейших оснований утверждать, что Ж. Ромм проявлял какую-либо творческую активность в области математики». Признавая, что младший Ромм был знаком с основными работами по математическому анализу 1760–1770-х годов и в парижский период своей жизни «соприкасался» с академическим миром и с известными геометрами, П. Крепель тем не менее убежден, что его все же следует отнести скорее к «просвещенным любителям», нежели к «настоящим ученым». Что же касается расхожего определения будущего монтаньяра в качестве «математика», то оно, по мнению П. Крепеля, результат прежде всего недоразумения: некоторые авторы путали Жильбера с его старшим братом. И хотя в последнем утверждении французский историк, на мой взгляд, излишне ригористичен, поскольку формальные основания называть Ж. Ромма «математиком» все же были – он давал частные уроки по этому предмету, однако в целом вывод о научном дилетантизме будущего монтаньяра оспорить довольно трудно.

Причем, заметим, к этому выводу П. Крепель пришел на основе анализа всего жизненного пути Ромма. Для раннего же этапа биографии нашего героя – этапа «завоевания» им столицы – квалификация Ромма в качестве «просвещенного любителя» и вовсе не вызывает сомнений. А это значит, что, не имея возможности похвастаться никакими научными заслугами, он мог рассчитывать на карьеру профессионального математика только при исключительно благоприятном стечении обстоятельств и чьем-либо высоком покровительстве. Пока же не появилось ни того, ни другого, надо было подумать о чем-то более доступном.

Еще одной, весьма перспективной с материальной точки зрения научной дисциплиной была медицина. Причем для успешной карьеры здесь требовалось не столько писать научные труды и совершать открытия, сколько иметь место практикующего врача. Таковое давало его обладателю высокий социальный статус и солидный доход. В ироничном описании С. Мерсье врач того времени уже совсем не похож на лекарей предшествующего столетия – героев комедий Мольера, а скорее имеет сходство с великосветским щеголем: «Вместо важного человека со строгим, бледным челом и размеренной походкой, человека, взвешивающего свои слова и ворчащего, когда не используют его предписания, он [Мольер. – А.Ч.] увидел бы приятной внешности мужчину, который говорит обо всем, кроме медицины, изящно откидывает кружева, произносит острые словечки и старается обратить всеобщее внимание на крупный бриллиант, сверкающий на его пальце».

Вот эту-то стезю Ж. Ромм, как следует из его переписки, и выбрал для себя, по совету доктора Буара. Однако, прежде чем завести врачебную практику, требовалось получить медицинское образование. Ну а поскольку в ораторианском коллеже Риома такого, естественно, не давали, Ромму в Париже предстояло начинать с нуля. Согласно «эдикту Марли» от 1707 года, подтвержденному в 1770 году, для получения медицинской степени человек, прошедший первую ступень университетского образования (философия), должен был учиться на медицинском факультете еще 3 года (12 триместров). В начале каждого триместра он записывался у докторов-регентов факультета на учебные курсы, каковые обязан был регулярно посещать, расписываясь в соответствующей ведомости. По истечении каждого из трех лет сдавали публичный экзамен. Обучение было платным: полный курс медицинского образования стоил в Париже около 5000 ливров. Далеко не у всех хватало сил и средств закончить учебу: в середине XVIII столетия до получения медицинской степени добиралось лишь одиннадцать процентов из записавшихся на факультет.