Читать книгу "Главный приз - Ирина Волчок"

— А что вы преподаете? Случайно, не рукоделие?

— И рукоделие тоже. — Юлия подняла лицо от работы и внимательно посмотрела на него. — Может быть, вы почитать хотите? У меня есть несколько каких-то журналов. Кажется, свежие.

— Вам мешает мой треп? — Виктор сам удивился, до какой степени обиделся.

— Нет, — спокойно ответила она и слегка нахмурилась, строго глядя ему в лицо. — Почему вас обидело мое предложение почитать?

— Да ничего подобного! — Виктор вдруг смутился и растерялся. — Да с какой стати? И с чего это вы решили?..

— Не понимаю. — Юлия еще больше нахмурилась. — Почему вы не хотите сказать правду? Вы обиделись — следовательно, я вас обидела. Я должна знать — чем, чтобы в другой раз не допустить той же ошибки.

— Кошмар. — Виктор невольно засмеялся и повертел головой. — Инквизиция… Ну, ладно, признаюсь. Мне показалось, что вы от меня отделаться хотите. Как бы — на, читай и молчи. А мне поговорить интереснее. Если вы не против.

— Я не против.

После этого она замолчала и опять склонилась над своим рукоделием.

— Интересно, как к вам ученики относятся?..

Он ожидал чего-нибудь вроде легкого пожатия плеч или в лучшем случае — сдержанного «неплохо»… Юлия глянула на него такими глазами, что он чуть не поперхнулся чаем, а когда она улыбнулась легкой, скользящей, немножко будто неуверенной улыбкой, он и вовсе язык прикусил.

— Они меня любят, — сказала она со спокойной гордостью. — Они всех нас любят, даже Надежду Васильевну.

— Любят? — Виктор совершенно не вдумывался в смысл слов, он жадно смотрел в ее лицо, впитывая эту удивительную улыбку, этот удивительный взгляд нежных, теплых, умных глаз, и боялся, что эта улыбка сейчас пропадет, и лихорадочно придумывал, каким бы таким приемом заставить ее улыбнуться еще… — Всех любят, да? А Надежду Васильевну почему любят?

— Потому что им больше некого любить, — тихо сказала Юлия после заметной паузы. На ее неподвижном лице не было и следа недавней улыбки.

Глава 4

Им некого было любить. Тогда, во время летней педагогической практики после второго курса, Юлька этого еще не понимала. Да и дети в интернате тогда были все-таки немножко другие. Конечно, почти все — из неблагополучных семей, как тогда это называлось. Некоторые — с отягощенной наследственностью. Многие несколько отставали в развитии. Но, в общем-то, дети как дети. И интернат был как интернат, и учителя в нем были как учителя, и вообще все это мало ее трогало, потому что тогда она никак не ожидала, что останется здесь навсегда.

Мать, конечно, билась в истерике. Как можно даже в шутку говорить о карьере сельской учительницы?! Как можно вообще думать о том, чтобы остаться в деревне? Как она посмела перевестись на заочное? Как она может ломать себе жизнь? Дура безмозглая! Для того ли ее воспитывали?! И так далее.

Папа не отговаривал. Он тогда часто приезжал к ним с мамой Ниной, всегда вроде по делу — то вещи Юлькины привезет, то якобы за вишней приедет, — но Юлька догадывалась, что папа тревожится за нее, еще не отошел от пережитого недавно страха и просто хочет подольше побыть рядом с ней. Она тоже хотела быть рядом с ним. Но в Воронеж возвращаться не хотела. Не могла. Не могла она жить как прежде. Не могла выслушивать нотации матери, истерики Валерии, сочувственные слова подружек. Не могла как ни в чем не бывало ходить на лекции, или сбегать с лекций, или участвовать в «общественной жизни». Не могла просиживать ночи напролет, зачитываясь какой-нибудь «Анжеликой». Не могла бегать в киношку с беззаботными подружками, а тем более — с беззаботными пацанами…

А главное — не могла она уехать от мамы Нины. Никогда у нее не было человека роднее мамы Нины. Был, конечно, папа, но папа — это совсем другое дело. Папа без нее будет скучать, но — справится. А маме Нине без нее, Юльки, никак нельзя. Вон она какая маленькая, худенькая, слабенькая, да еще сердце болеть стало. И совсем одна, без помощников и защитников. Нет, от мамы Нины уезжать никак нельзя.

А потом — интернат. Сейчас даже вспомнить странно, как ей плохо было там первое время. И работа придурочная — пионервожатая. И все воспитатели, преподаватели, медперсонал, — как минимум, вдвое старше ее. И старшая медсестра Надежда Васильевна без конца хаяла ее брючки-юбочки-маечки. Да и уставала она очень, хотя, если вдуматься, — что такого она тогда делала? Смешно. Но сначала было трудно.

А потом стало еще труднее. Гораздо, гораздо труднее. Еще неизвестно, осталась бы она, если бы заранее знала, как будет. Многие уехали. И до сих пор уезжают — каждый год. А новые почти не приходят. Никого не заманишь такой зарплатой, да и ту не каждый месяц дают. Кому нужно жить в какой-то дыре и работать за бесплатно в таком, с позволения сказать, интернате? Ни оборудования, ни учебных пособий, ни приличной мебели, ни нового постельного белья, ничего… Спасибо, хоть не голодали. И то потому только, что вовремя свое хозяйство завели — вопреки мнению начальства и в обход инструкций всех этих чертовых инстанций. Инстанции! Как денег дать — так их нет, как выпускника пристроить — так они не полномочны, а как найденыша девать некуда — так вот у них под боком Хорусевский интернат… И интернат давно уже стал никаким не интернатом, а скорее детским домом. Ужасно многопрофильный детский дом. Он же — сельскохозяйственный кооператив. Он же — столярная мастерская. Он же — швейный цех. Он же — фабрика народных промыслов. Он же — все остальное… А куда деваться? Иначе просто не выжили бы. Многие подобные заведения позакрывались в это шальное время. Вот каким местом думают эти инстанции, когда утверждают смету расходов на содержание девяноста шести… нет, уже девяноста семи детей, большинство из которых появляется в Хоруси буквально голы, босы и голодны, как бродячие котята? И все — больные. Ох, тоска… После того, как умер старенький доктор дедушка Коля, все пережили полосу панического страха. После дедушки Коли в интернате перебывало шесть врачей — и все сбегали через год-полтора. Понятное дело — бабы молодые, незамужние, городские… Что им в Хоруси светило? Роман с пьяным механизатором? Последний из присланных врачей — мужик. Тоже молодой-холостой, вот ведь не везет… Хорошо бы он в Лиду влюбился. Она симпатичная, и очень хорошая учительница. И единственная из всех интернатских, кто не замужем. Поженить бы их, может, он бы и остался. Врач-то он, кажется, неплохой. И человек добрый. И вообще для интерната очень полезный. Это он придумал рассаду на продажу разводить. И ребятам понравилось со всякими растениями возиться, и у интерната теперь вторую весну несколько лишних тысяч. И это он, доктор Олег, придумал Юлькины тряпочки в художественный салон сдавать. А это вообще чуть не каждый месяц по пять-шесть тысяч. Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы… Юлия до сих пор не могла понять, как это можно отдать такие тысячи за одно-единственное платьице, пусть даже и вышитое вручную. У нее рука не поднялась бы, если бы даже были такие деньги. Правда, у нее рука не поднималась отдавать и по двадцать—тридцать рублей за детское бельишко. Жадная, наверное. С этой ее жадности все и началось. Конечно, и раньше все для интерната что-нибудь делали — мебель чинили, коврики из лоскутов плели, наволочки шили, еще всякие мелочи. Денег всю жизнь не хватало, так зачем их еще и отдавать за ерунду, которую самим можно сделать?