Читать книгу "Будапештский нуар - Вилмош Кондор"

– Ваше место здесь, а не где-то еще. Кроме того, Рона – уже вчерашняя новость. Если вы не заметили, мы работаем в ежедневной новостной газете. Нам нужны новости, Гордон, Рона уже неделю как не новость.

– В районе Терезварош нашли тело девушки. Тело еврейки.

– Еврейки? Да по мне, пусть хоть индуски! Я уже даже не спрашиваю, почему вы не согласовали это со мной. – Лукач махнул рукой, его гнев начал потихоньку проходить. – А теперь садитесь, пожалуйста, за стол и составьте выборку о том, что международная пресса пишет о премьер-министре. Когда закончите, несите статью мне, и, если завтра в полдень вас не будет у катафалка, я лично отвешу вам такого пинка, что вы долетите прямиком до Гамбурга, а оттуда первым кораблем – обратно в Америку.

Гордон глубоко вздохнул и ответил на взгляд начальника молчанием. Секунд тридцать они стояли друг напротив друга. Лукач, полноватый репортер с начисто выбритым лицом и взглядом загнанного зверя, ему было уже за сорок, напротив него – засунув руки в карманы и опустив голову, Гордон с решительным взглядом. Ведущий репортер поймал взгляд подчиненного, после чего молниеносно скрылся в своем кабинете. Эту интермедию никто не заметил, у всех были дела поважнее, чем наблюдать за ними. Все и так знали, что Лукач только говорит, но никогда не осмелится накалить атмосферу, потому что ему все равно не найти репортера-следователя лучше Гордона.

Стол у Жигмонда был обложен кипами газет со всех уголков мира. Свежий выпуск газеты «Эшт» лежал прямо около пишущей машинки. Гордон открыл политический некролог. «Его заслуга в том, что мы хороним не страну», – писал заместитель главного редактора, но дальше он все-таки похвалил Гёмбёша за то, что тот не променял конституционную форму правления, возглавляемую премьер-министром, на чуждую венграм диктатуру. Гордон отложил газету и сел в кресло. Ему достаточно было знать, в каком духе написаны статьи, которые ему предстояло разобрать.

Репортер взял из стопки верхнюю газету. Статья в «Пополо ди Рома» начиналась с того, что Гёмбёш как человек был преданным другом Италии. И, конечно же, Муссолини. И Гитлера. Газета «Таймс» писала о премьер-министре как об «одном из сильнейших людей Венгрии», формулируя это следующим образом: «Дюла Гёмбёш, будучи приверженцем однопартийного строя, с удовольствием ввел бы в Венгрии военную организацию государства, но при этом, руководствуясь своими убеждениями, набирал бы в свою партию самых порядочных венгров, близость национальному духу пока что удержала его от решения порвать с древней венгерской конституцией». Гордон не уловил мысль, но на всякий случай выделил карандашом. Как сообщала консервативная газета «Морнинг пост», в Германии похороны «используют как предлог, чтобы подчеркнуть дипломатическую и военную солидарность между Венгрией и Германией».

Затем Гордон принялся за французские газеты. Обозреватель «Фигаро» отмечал: «Гёмбёш питал страстную любовь к родине. Он неустанно работал над тем, чтобы поднять отечество с колен. С Францией Гёмбёша не связывала большая дружба. Мы боимся, что дружественные отношения с Германией переживут Гёмбёша. Можно наверняка сказать, что от поведения Венгрии на международной арене не ожидается больших изменений».

Гордон взял из стопки немецкие газеты, прочитал, пододвинул к себе пишущую машинку и начал печатать: «Немецкие газеты оплакивают Дюлу Гёмбёша как ревностного венгерского патриота, государственного деятеля европейского уровня и до самого конца преданного друга национал-социалистического Германского рейха, как лучшего среди всех иностранных политиков, человека, который сумел установить политические и дружественные отношения с канцлером Гитлером и министром-президентом Герингом».

Гордон закончил после семи. Голова гудела от пустых фраз, и он уже начал жалеть, что прочитал некролог в газете «Эшт», потому что теперь видел статьи только в таком духе. Он сдал материал Лукачу, который что-то промямлил о том, чтобы Гордон все-таки пришел завтра к Парламенту. На что тот кивнул, взял пальто и шляпу.

Жигмонд только собрался идти домой, как вдруг вспомнил, что уже провели вскрытие девушки, поэтому на проспекте Ракоци он свернул в направлении площади Аппони. Снова начался дождь, над городом навис туман, но это ничуть не мешало мальчишкам-газетчикам, перекрикивая друг друга, доносить до тех, кто еще не знал, что исполняющим обязанности премьер-министра был назначен Дарани. Вот так новость! Как будто были другие претенденты! Гордон только махнул рукой.

Проходя мимо Надьдиофа, репортер не преминул заглянуть на улицу, но не смог разглядеть ничего, кроме окутанных туманом фигур. На большее он и не рассчитывал. Ему никак не удавалось выкинуть из головы образ девушки, раскинувшейся на земле, словно тряпичная кукла. Как, собственно, и фотографии, найденные в ящике у детектива Геллерта. Гордон слишком долго работал репортером-следователем, чтобы поверить в случайность.

Девушка напомнила ему о его самой первой статье, написанной для газеты «Филадельфийская венгерская газета» в декабре 1922 года. А если точнее, 23 декабря. Некая юная Маришка покончила с собой, даже мать не знала, что склонило ее к самоубийству. Девушка приняла таблетки, много. На это задание теперь уже бывший репортер Ференц Партош отправил Гордона, которому на тот момент едва исполнилось 22 года. Жигмонд, правда, не очень хотел, но главный репортер и владелец газеты Бела Грин настаивал на том, чтобы об этом написали и обязательно прямо с места событий.

Девушка жила с матерью на западе Филадельфии, и это было первое мертвое тело, которое Гордон увидел в своей жизни. Маришка полулежала на полу, у кровати, прислонив голову к изголовью (репортер никак не мог понять: дело в его разыгравшемся воображении, или обе девушки действительно лежали в одной позе). Юный Гордон, стоя в стороне, дрожащей рукой набрасывал заметки, ему не хотелось смотреть на рыдающую мать и чванливого священника Яноша Мурани. Он описал что смог и в тот же день сдал статью в редакцию на 6-й Северной улице. Позже он не раз думал, что мог бы выяснить, почему Маришка все-таки покончила с собой.

По правде говоря, он не стал бы заниматься мертвой еврейкой, если бы Шкублич его так не взбесил. Конечно, передовица – тоже дело хорошее, по крайней мере он бы на какое-то время заткнул Лукачу рот. Гордон слишком давно занимался криминальными новостями, поэтому всегда мог правильно истолковать возникающее у него шестое чувство. Он даже Кристине еще не рассказывал, что в такие моменты у него что-то как будто сжималось в животе, словно давая знак: это не то, чем кажется. Сейчас с ходу он даже не мог бы сказать, когда последний раз испытывал это чувство. Очень давно. И хотя внешне все свидетельствовало против него, Лукач неспроста его хвалил.

Гордона подталкивал не процесс написания статьи, не сбор материала и вовсе не стремление докопаться до правды в ходе расследования. Он прекрасно знал, что бездарнее время просто невозможно провести. Ведущие детективы Венгрии писали о выяснении истины. Но Гордон не любил философствовать, он подозревал, что истины нет. И даже если бы он смог до нее добраться, какой от этого толк? Он даже себе не мог признаться в том, что его интересовала судьба человека, конкретного человека. А смерть – это конечная точка в судьбе каждого, до нее нужно как-то дойти. Гордона же интересовал сам путь. Нельзя сказать, что Гордон любил людей, но вот их судьбы интересовали его превыше всего.