Читать книгу "Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов"

Стала читать дальше, — и раньше, и после, и древнюю, и среднюю, и новую, и вскоре убедилась, что всё — глаз, тогда как неизбывная «борьба классов» наших Потоцких (в гимназии В. В. Потоцкой училась Ася. — И, Ф.), Алферовских и т. д. либеральных гимназий — совсем без глаз, без лиц, только кучи народа — и все дерутся. Что тут живые лица, живые цари и царицы — и не только цари: и монахи, и пройдохи, и разбойники!.. — «Вы отлично подготовлены. По каким источникам вы готовились?» — «По Иловайскому». Либеральный педагог, ушам не веря: — «Как? Но ведь его учебники совершенно устарели! (Пауза, наполненная всяческими размышлениями.) Во всяком случае, вы прекрасно осведомлены. И, несмотря на некоторую односторонность освещения, я вам ставлю…» — «Пять», — мысленно подсказываю я. Эту шутку я повторяла в каждой гимназии, куда поступала, а поступала я постоянно. Так, столь ненавистный стольким школьным поколениям «Иловайский» — источник не одной моей, школьницы либеральных времен, пятерки.

Личного у Цветаевой здесь не больше, чем у Маяковского в его поэме «Люблю» (1922):

Мутят Иловайских больные вопросы: — Была ль рыжа борода Барбароссы? — Пускай! Не копаюсь в пропыленном вздоре я — любая в Москве мне известна история!

Относительно «свободомыслия» как причины отчисления Марины из гимназии — доказательств нет. Были слухи — надерзила директору. Причиной могли быть своенравие, вызов и эпатаж. Толстовское «против течения». Пришла ведь она — уже в брюхоненковской гимназии — крашенной в соломенный цвет, к волосам была прикреплена голубая бархатная лента, и, произведя соответствующее впечатление, вскоре обрилась наголо, нахлобучив черный чепец. Ее подруга тех лет Таня Астапова полагала, что соломенный цвет с голубой лентой был реакцией на книгу Андрея Белого «Золото в лазури». На самом деле Марина по оплошке пережгла волосы перекисью водорода.

Здесь мы имеем возможность ознакомиться с третьим портретом Марины — от Тани Астаповой: «Из ее внешнего облика мне особенно запечатлелся нежный, «жемчужный» цвет лица, взгляд близоруких глаз с золотистым отблеском сквозь прищуренные ресницы. Короткие русые волосы мягко ложатся вокруг головы и округлых щек. Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка — легкая, неслышная. Она как-то внезапно, вдруг появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет».

Прищуренные ресницы? Значит, она не всегда носила очки? Марину предельно не устраивала собственная наружность. Очки отбросила, а несколько позже недолго носила пенсне. Волосы подкоротила под пажа. Надо было соответствовать образу из некоего вечернего альбома. Закладка косы вокруг головы не отвечала образу.

Марина манкировала регулярностью посещения гимназии, позволяла себе многодневные пропуски занятий, а на уроках занималась своими делами, читала или писала что-то постороннее, склонившись над тесной партой — последней, в седьмом ряду. Однажды учитель литературы Ю. А. Веселовский, по воспоминанию Тани, «принес в класс статью Писарева о Пушкине, и одна из учениц читала вслух «издевательскую» критику на письмо Татьяны. То и дело раздавались взрывы смеха. Большое оживление в классе заставило Цветаеву поднять голову и прислушаться. Некоторое время она слушала молча, без тени улыбки, в раскрывшихся глазах было удивление. «Что это?» — наконец спросила она. «Это Писарев, Писарев», — с разных сторон зашептали ее ближайшие соседки. «Боже мой!» — Цветаева возмущенно и пренебрежительно пожала плечами и снова погрузилась в чтение».

А ведь Юрий Веселовский, сын крупного филолога Александра Николаевича Веселовского, был известный поэт, критик и переводчик: перевел со шведского бестселлеры того времени — исторические драмы Августа Стриндберга и роман Гейерстама «Власть женщины». Правда, вел уроки он скучно.

В шестом классе, в группе гимназисток, Марина на пасхальные каникулы поехала в Крым. Погода была по-весеннему неровной, чаще ветреной и прохладной. В севастопольском гостиничном номере Марина распахнула окно настежь и, пока все мерзли и возмущались, широкими шагами расхаживала по комнате. Рбвней в смысле поведения ей была отважная красотка Джамгарова, на краю отвесных скал прыгающая по скользким камням, чем и вызвала восхищение Марины и протест педагога: «Госпожа Джамгарова! Мы верим, что вы смелы, но просим прекратить это опасное занятие!»

До Ялты шли морем. Многих укачало. Марина бодро вышагивала по палубе, лишь порой подбегая к борту корабля под действием морской болезни.

Таня Астапова вспоминает: «В Ялте повеяло теплом. Каждый день мы совершали экскурсии то на линейке, то пешком. Розовые облака цветущего миндаля на яркой синеве неба показались нам волшебной сказкой. Но погода все еще не установилась. Во время нашей поездки на Ай-Петри вдруг повалили густые хлопья снега. Но никогда я не видела, чтобы Цветаева зябла и куталась, как остальные. Она предпочитала ездить рядом с возницей, и я помню ее фигуру на козлах с развевающимися волосами, легко одетую, с бусами вокруг шеи. Она часто покупала ожерелья из всевозможных ракушек, разноцветных камушков. Бывало, перебирая их пальцами, прислушивается к их шелесту, скажет с улыбкой: «Люблю эти гадюльки» — потом нацепит на себя. И они к ней шли».

Марина и Ася провели весну 1907 года в Тарусе. За 1907 год сохранилась лишь рождественская открытка из Москвы с изображением сельского пейзажа, адресованная Добротворским. Зато в 1908-м случился первый эпистолярный роман Марины — с Петром Юркевичем, братом Софьи. Ей нравился и старший брат — Сережа, но писала она Петру, по домашнему прозвищу Понтик.

Первое письмо ему датировано 21 июля, днем отъезда Марины из Орловки, где она гостила. Орловка — имение Юркевичей в Чернском уезде Тульской губернии — находилась неподалеку от тургеневских и толстовских мест, принадлежала матери Сергея, Петра и Софьи, Александре Николаевне. Орловка славилась открытостью дома, гостей привлекали музыка, молодое веселье, верховая езда.

Это короткое письмо открывается стихотворением «На 18-е июля» (довольно лихо зарифмованным):

Когда твердишь: «Жизнь — скука, надо с ней Кончать, спасаясь от тоски», Нет ничего светлей и радостней Пожатья дружеской руки.

Через четыре дня из Тарусы она пишет:

…Вы вот вчера удивились, что и у меня бывает тоска. Мне в первую минуту захотелось все обратить в шутку — не люблю я, когда роются в моей душе. А теперь скажу: да, бывает, всегда есть. От нее я бегу к людям, к книгам, даже к выпивке, из-за нее завожу новые знакомства.

Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни — ведь все то же самое. Единственно ради чего стоит жить — революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства. Поглядите на окружающих… ну скажите, неужели это люди?

Проповедь маленьких дел у одних, — саниновщина у других.

Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?