Читать книгу "Слово и "Дело" Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений - Павел Нерлер"

Крепса к тому времени в лагере уже не было, а время, повторяю, осень, может даже октябрь, хотя я был в телогреечке… Но морозов не было. Не дожил он до них.

– Как вы полагаете – он долго болел?

– Вряд ли. Мне сообщили бы.

– При каких обстоятельствах вы его видели в последний раз?

– Подходит однажды ко мне начальник лагеря и говорит: «Жив, Дмитрий?» – «Жив», – говорю. – «Отнеси-ка жмурика[733] ».

Кто жмурик, я не знал. На носилках под простыней уже лежал человек с биркой на большом пальце правой ноги. Этого человека мы из нашей маленькой, в рабочем бараке, больницы должны были отнести в первую зону, в больничку. Но прежде я ему руки поправил. Они были вдоль тела вытянуты, а я хотел их сложить по-христиански. И они легко сложились. Мягкие были. И теплые. Знаете, ведь покойник окостеневает, руки-ноги не гнутся, а здесь… Я напарнику говорю: «Живой будто…» (Прошу за догму не принимать. Мало ли что, могло и показаться.) Но факт был: руки сложились легко – я и бирку поправил с семизначным, кажется, номером. О том, что это Мандельштам, узнал по бирке.

А дальше за дело принялись урки с клещами, меня они быстро выгнали. Прежде чем покойника похоронить, у них вырывали коронки, золотые зубы. Снимали с помощью мыла кольца, а если кольца не поддавались, отрубали палец (у Мандельштама, я знаю, были золотые коронки…). И только потом хоронили: в нательной рубахе, кальсонах, оборачивали простыней и отвозили на кладбище без гроба. На Второй Речке за первой зоной рыли траншеи – глубиной 50–70 см и рядами укладывали…[734]

12

Е.М. Крепс упомянул и Юлия Григорьевича Оксмана. В воспоминаниях об О.М. Елены Михайловны Тагер это имя появляется вновь. Оба товарищи еще с юношеских лет и оба пушкинисты, они встретились в 1943 году в Магадане. Между ними завязалась своеобразная «переписка из двух углов», и в первом же письме Оксман сообщил о смерти Мандельштама Е.М. Тагер приводит выдержку из его письма:

К несчастью, это верно. Я говорил с товарищами, бывшими при нем до конца, говорил с врачами, закрывшими ему глаза. Он умер от нервного истощения, на транзитном лагпункте под Владивостоком. Рассудок его был помрачен. Ему казалось, что его отравляют, и он боялся брать пайку казенного хлеба. Случалось, что он съедал чужую пайку (чужой хлеб – не отравлен), и Вы сами понимаете, как на это реагировали блатари. До последней минуты он слагал стихи, и в бараке, и в поле, и у костра он повторял свои гневные ямбы. Они остались незаписанными, – он умер. Он умер —

За музыку сосен Савойских,За масло парижских картин.[735]

13

Вызывает доверие и свидетельство Юрия Илларионовича Моисеенко – еще одного соседа О.М. по нарам.

Впервые о нем стало известно из его цитируемого ниже письма в «Известия», легшего в основу статьи Эдварда Поляновского «Как умирал Мандельштам»[736]:

В ноябре нас стали заедать породистые белые вши и начался тиф. Был объявлен строгий карантин. Запретили выход из бараков. Рядом со мной спали на третьем этаже нар Осип Мандельштам, Володя Лях (это – ленинградец), Ковалев (Благовещенск), Иван Белкин (молодой парень из Курска).

Сыпной тиф проник, конечно, и к нам. Больных уводили, и больше мы их не видели. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеваться и сдавать одежду в жарокамеру. А затем перевели в другую половину помещения, в одевалку, где было еще холоднее. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики. Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: «Мандельштам Осип Эмильевич, ст.58/10, срок 10 лет». И москвич Моранц, кажется, Моисей Ильич, с теми же данными. Затем тела облили сулемой. Так что сведения, будто Мандельштам скончался в лазарете, неверны. Мандельштам осужден был не на пять лет, а на десять – так он сам отвечал на проверках.

Трупы накапливали в ординаторской палатке, а потом партиями вывозили. Мертвые тела втаптывали в каменный ров, в одну могилу. Копать их было очень тяжело…

Публикация письма Ю.И. Моисеенко не прошла незамеченной читателями. Газета еще не раз возвращалась к нему в рубриках «Из редакционной почты» и «Возвращаясь к напечатанному»[737]. Выделим описание пересыльного лагеря в письме В. Новоконова из Москвы, озаглавленном редакцией «Могу засвидетельствовать…» (5 июля 1991 г.): «Находились люди покрепче здоровьем и высоких человеческих качеств, помогавшие другим. Среди них помню братьев Моториных. Они были спортсменами (борцы или тяжелоатлеты), кажется, чемпионы Советского Союза. Жаль, что О. Мандельштам не оказался в поле их внимания. Возможно, они или другие люди такого склада смогли бы помочь ему сохранить жизнь» (Мы, правда, знаем, что в поле их внимания О.М. попал, но этого было, увы, было все-таки недостаточно, чтобы выжить).

Между тем Ю.И. Моисеенко прислал в Мандельштамовское общество еще более подробное и развернутое свидетельство (письмо от 4 мая 1991 года).

Приведем выдержку из той его части, где он говорит о знакомстве с поэтом и – еще раз, но несколько детальнее – описывает его смерть:

…Вечером в день прибытия во Владивосток, в лагерь, меня и несколько человек поместили в барак № 11, на самые верхние нары. А утром завязался разговор и знакомство с обитателями. У нас спрашивали, откуда прибыли, а затем отвечали и на наши вопросы. Оказалось, что недалеко от меня находится поэт Мандельштам Осип Эмильевич. Лицо его было худым, обросший бородкой, с полулысой головой. Он говорил тихо. Был очень осторожен ко всем и всему. С нами, молодежью, только шутил. «Ну, где же Ваши невесты?» Вечерами, очень редко, читал свои стихи в узком кругу зэков. Все его уважали. Он прибыл в лагерь на два дня вперед меня, т. е. 12 октября 1938 г., так он сказал. Сначала болезненно переносил голод. Затем стал очень слаб и молчалив.