Читать книгу "Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев"

– И в этом ты виноват, ты сам, – пробормотал он глухо, поднялся, срезал с гвоздей веревку, смотал ее, сунул в карман. Огляделся – нигде ничего не выронил, не наследил? Проверил пистолет – лишний раз проверить оружие никогда не мешает, это Высторобец хорошо знал по Афганистану, задержал в себе дыхание. – Ну, теперь все.

Он просчитал практически по секундам свою дорогу в контору «Белфаста». Сзади офиса находился забор, там осталась лестница, по которой братья Фомины лазали на чердак, – им бы ее унести, а они поленились, посчитали, что лестница еще понадобится. По всем законам безопасности они не должны были оставлять ее у забора, Высторобец выдрал бы Фоминым за это ноги, – он не выдержал и с досадою поморщился: учил, учил их… все науки превратились в пшик.

Беззвучно – не раздалось ни единого скрипа – он спустился на первый этаж и, прикрывшись кустом сирени, оглядел родной офис. Пустынно, ни единого человека на улице, даже шоферов нет – все ушли, коротают сейчас время в помещении, прячутся от необычной осенней жары. Пахнет пылью, заплесневелым хлебом, мышами. Высторобец поднял голову, осмотрел окна «своего» дома.

Ни одной открытой форточки, все жильцы – на работе. Уходя на работу, люди плотно закупоривают свои квартиры и в первую очередь закрывают окна – редкая кража ныне обходится без раскуроченного окна, а проворно юркнуть в открытую форточку – для вора самое милое дело.

Большинство воров имеет мальчишескую комплекцию, иному форточнику уже сорок лет, а он все на школяра смахивает – и тощей куриной грудью, и косой челкой на голове, и тонкими руками с приплюснутыми чуткими пальцами.

Никто, ни один человек не увидел, как Высторобец пересек двор, разделяющий контору «Белфаста» с домом, расположенным напротив.

Через несколько минут Высторобец оказался уже на крыше. Там снял башмаки, в носках прошел по жесткому ребру новой, недавно постеленной кровли и скрылся в слуховом окне «Белфаста».

21 сентября, четверг, 14 час. 50 мин.

Состояние ошеломления, боли, чего-то отвратительного, что, казалось, навсегда поселилось в нем, не думало исчезать, никак не проходило. Белозерцев пытался успокоиться, взять себя в руки, вообще бороться с собой – нет, все бесполезно.

Тогда он воспользовался заморским успокоительным средством, подаренным ему Фастрейном, очень сильным снадобьем, заставляющим забыть о любой беде, выпил три таблетки сразу. Помогло – лекарство действительно оказалось сильным и быстродействующим.

Белозерцева встревожил визит Зверева, то, что этот лысый пингвин не все сказал ему – он знал много больше, чем сказал, и это родило в Белозерцеве невольную тревогу, некую иссушающую тоску: а что, если Зверев пронюхал про Ирину, про ейного этого… Он не выдержал, с силой грохнул кулаком по столу, отбил себе мякоть ладони, вгрызся в нее зубами, лизнул языком, удивился, что рука была соленой, – мякоть кулака быстро покраснела.

Даже если Зверев – или кто там еще из мусоров с Петровки – что-то пронюхает, – это ерунда. Есть хороший способ борьбы: хрустящие бумажки цвета загустевших кислых щей, отпечатанные богатым дядей Сэмом. За океаном. Две, три, пять, восемь тысяч долларов сделают все, в результате окажется, что такая женщина, как Ирина Константиновна Белозерцева, в девичестве Соловьева, вообще никогда не рождалась на свет, у нее не было родителей, не было мужа, она никогда не училась в школе и не имела сына Костика. Слава богу, ныне это делается просто, не то что при бровеносце Брежневе или при этом хомяке Андропове, когда шагу нельзя было ступить без окрика и подозрительного взгляда из подворотни.

Из бытовых забот осталась только одна – Костик. Надо выручить Костика и съездить с ним куда-нибудь отдохнуть на недельку. В Анталию, например. Говорят, для ребенка райское место. Сейчас в Анталии самое время для отдыха – конец сентября. Море там, как слышал Белозерцев, ласковое, бирюзовое, вода необыкновенно теплая, рыба с удовольствием сама вешается на голый крючок самодура, а закоптить ее прямо на набережной у веселых и черных, похожих на цыган шалманщиков нет никаких проблем. И – с холодным, ломящим зубы пивом… Костику пиво, конечно, нельзя. Костик будет пить херши, коку или какую-нибудь колу, или малиновое ситро. Белозерцев же – не только пиво, но и кое-что покрепче.

Он затяжно вздохнул – позавидовал людям, находящимся сейчас в Анталии, собственным думам, и ему так захотелось к морю, в ласковую, теплую воду, под тамошнее задымленное солнце, что хоть криком кричи, сердце его не выдержало, заколотилось громко, горячий обруч стянул голову, шею, грудь. Но уезжать отсюда, пока не будут закончены все дела, нельзя. И Зверев. Ну что Зверев? Он служака, лакей, он с шумом дышит в две свои сопелки и исполняет то, что ему велят. А в бане с Белозерцевым Звереву больше не быть. Да и генералу Вене, пожалуй, тоже не быть. Пусть моются дома из старой ржавой шайки или из пластмассового детского ведра. Белозерцев встал, потянулся, услышал хруст собственных костей, еще раз потянулся: пора выходить из состояния, когда слышишь, чем пахнет собственная моча. Поглядел на картинный рядок телефонов, выстроившихся на столе: молчат, сволочи.

Деньги, которые он отдал и еще отдаст за Костика, Белозерцев уже не жалел: если вчера он считал, что будет разорен, то сегодня понял – деньги эти должны вернуться к нему, долларовая прореха не будет разорительной.

Как-то на даче в сумрачный июньский день он нашел цветущий папоротник – в зеленой блестко-мокрой траве вдруг высветилось что-то завораживающее, яркое, колдовское. Он не сразу понял, что за цветок вытаял из густой, неряшливо поваленной на землю травы, а когда понял, то ощутил внутри некую щенячью робость: показалось, что цветущий папоротник принесет ему зло. Белозерцев никогда в жизни не видел цветущего папоротника, только слышал, что он расцветает очень редко и только в ночь под праздник Ивана Купалы, и его ищут влюбленные, и думал, что папоротник распускается пышными яркими цветками, как, например, кактус. У того цветы такие, что никогда не подумаешь, что такое колючее чудище может озарять мир воздушно-красными, лиловыми и розовыми светящимися всполохами. У папоротника не было цветов – цвели сами рисунчатые лапы. Одна резная прядь на ветке была фиолетовой, вторая розовой, третья желтой, четвертая светло-охристой, как свежий надрез на куске хорошего сыра.

Он сорвал несколько веток, вложил их в книгу – решил высушить.

На следующий день один из знакомых сказал ему:

– Белозерцев, цветущий папоротник – это к несчастью.

Белозерцев лишь усмехнулся в ответ. Через неделю он ушел с работы. По учреждению прошел слух, что его уволили. Вечером ему позвонил тот приятель и сказал с горечью:

– Ну, чего я тебе говорил? Не надо было этот папоротник рвать. Пусть бы цвел и цвел себе.

Он еще что-то говорил, но Белозерцев не слушал его, а когда тот недоуменно умолк, Белозерцев вежливо попрощался и повесил трубку. Через неделю он подписал документы о создании «Белфаста», а через полгода стал миллионером.

Так что искать цветущий папоротник надо не влюбленным, а разным потным лавочникам, желающим выбиться в люди, мальчикам, что не перестают считать доллары в своих кошельках, хотя от того, что их часто мусолят, треплют грязными пальцами, сумма не увеличивается, хватким бабешкам, готовым открыть свой банк, путанам, мечтающим выйти замуж за принца, старикам, которые не хотят мириться с нищенской пенсией… Цветущий папоротник – это удача. Все бы хотели ухватить ее за хвост, да не всем это удается.