Читать книгу "Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов"

— Книга как книга, — раздумчиво произнес Петр Георгиевич. — Криминала я здесь не нахожу. Пожалуй, кое-что полезно было бы знать и нам, взрослым. В таких вопросах пока мы темны. По существу, одна дворовая информация — и все. Будь моя воля, я ввел бы этот предмет в школе. Мужчина и женщина — нет ничего занимательнее на этом свете. Все, абсолютно все, между этими полюсами в жизни происходит.

— Ну уж это слишком! — взвизгнула Клара Ефимовна. — Любоваться голыми женщинами на уроке — это неуважение к предмету, ко мне, к школе! Это настоящее хамство. От этой книги до порнографии один шаг!

— Да не смотрел я на уроке, — несмело возразил я.

— Ты еще к тому же и лгун, — оборвала меня Клара Ефимовна. — Нет, или я, или он! Сегодня же напишу заявление.

— Иди в класс, — сухо сказал Петр Георгиевич. — После занятий жду у завхоза. Будешь траншею копать.

Я понял, что спасен, получил отсрочку, но, по-видимому, в последний раз. Печальный, я вернулся в класс. Витька Смирнов, узнав, что я не выдал его, обрадовался, затем сказал:

— Нужно срочно принимать ответные меры.

— Мужа ей надо найти, — хмуро пошутил я.

— Идея, — присвистнул Витька. — А что, если Гошку Колчака, он недавно из тюряги вернулся. Ему как раз подруга нужна, он сам говорил. Мужик, я тебе скажу, во! — Витька поднял вверх большой палец. — Красавец. Но ему нужна женщина с образованием, чтоб умела считать. Надо Клару ему порекомендовать. А если закочевряжится, скажем — зарежет, ему раз плюнуть.

Я недоверчиво смотрел на него, представляя пару — Клара и Колчак. Да нет, он от нее на другой день обратно в лагеря сбежит.

После уроков бригада штрафников собралась около траншеи. Подошел Петр Георгиевич, достал из кармана старинные, чем-то напоминающие сплющенное яйцо часы «Павел Буре», открыл поцарапанную крышку, глянул мельком и, махнув рукой вдоль торчащих колышков, соединяя пространство и время, произнес свою знаменитую команду:

— Отсюда и до вечера. Либо я из вас сделаю людей, либо я зря ем хлеб.

После работы я зашел в школу, поднялся на второй этаж и увидел «Молнию». На ней был изображен я. Из портфеля выглядывала полуголая тетка, которую я, как корову, тянул в школу. Нарисовано было неплохо. Оказалось, «Молнию» выпускала Фомина Ольга. Она училась в восьмом классе, и я тайно был влюблен в нее. Надо сказать, в своем чувстве к ней я не был одинок. В Ольгу явно и тайно были влюблены многие, даже те, кто уже закончил школу. Несколько раз я видел, как после уроков на директорской машине подъезжал Коля Курочкин и отвозил ее вместе с подругами домой. С виду она была беспечна и весела, уже вовсю бегала на танцы, что, впрочем, не мешало ей считаться лучшей ученицей школы.

Она хорошо пела и рисовала и со временем обещала стать настоящей красавицей. Чего я только не делал, чтобы понравиться ей! Узнав, что она любит музыку, тут же выучил на гитаре собачий вальс, но, будто оправдывая свое предназначение, он нашел понимание лишь у моего верного Барсика. При звуках гитары Барсик закатывал глаза и, задрав голову, протяжно подвывал. Пробовал петь и я, даже записался в школьный хор, но очень скоро понял: Шаляпина из меня не получится. Единственное место, где я себя чувствовал на коне, был спортзал.

Однажды на городских соревнованиях я перепрыгнул самого себя, взяв высоту один метр шестьдесят пять сантиметров. Об этом говорила вся школа. Все, кроме Ольги.

Все свои любовные переживания я записывал в дневник, который прятал дома под полом, пока его там не разыскали мыши и не превратили в труху. Тогда я стал доверять свои тайны моему другу Олегу Оводневу.

— Сними газету, — подождав Ольгу в коридоре, попросил я.

— Еще чего! — сузив глаза, ответила она.

— Сними, прошу тебя, — потребовал я. — Если не снимешь, сам сниму!

Это было моей ошибкой. Просить, а тем более угрожать было бесполезно. По всему было видно — она, как и Клара, считает меня отпетым хулиганом.

— Попробуй только! Мы тебя еще на комсомольское собрание вызовем, — начала стращать она. — Уж тогда точно вылетишь из школы. Да и вообще подумай, куда тебя несет.

Меня поразили не слова, которые в общем-то можно было ожидать, поразила безнадежность, с какой Ольга их произнесла. Получалось: она поставила на мне крест.

На другой день, чтобы кое-что доказать Ольге, я записался в планерный кружок. С того дня жизнь моя, прямая и понятная, которая умещалась между домом и школой, дала самостоятельный отросток, который впервые выбрался из привычного, еще родителями установленного круга.

Вместе со мной в планерный пошли Володька Савватеев и Витька Смирнов. С Володькой мы учились с первого класса. На самом первом уроке разодрались, он разбил мне нос. Размазывая по щекам слезы и не зная, чем досадить, я сказал, что, когда вырасту, стану летчиком. Володька на секунду опешил, затем, тряхнув своей бандитской челкой, сказал:

— Летчики живут мало. Попадет пылинка в мотор — и конец. То ли дело — шофером, остановился мотор, а ты на дороге.

Но к девятому классу он пересмотрел свое отношение к самолетам. Когда проходили медкомиссию, был у нас за ведущего, узнавал, кому и когда сдавать кровь, в каком кабинете рентген.

Весь класс следил за нами, потому как вначале в планерный решили записаться многие, но почти все срезались на медкомиссии.

Герка Мутин, который поначалу тоже хотел заниматься, обозвал планер пузырем, мол, куда ветер подует, туда и полетит. Мы снисходительно помалкивали. Лишь Володька не выдержал, полез драться, но вовремя вспомнил, что планеристам, махать кулаками не к лицу. Сказал, что на планере, как и на самолете, можно делать все фигуры высшего пилотажа. И это ничего, что нет мотора, тут нужна особая сноровка и сообразительность, кого попало туда не берут.

— На машине лучше, — не сдавался Герка. — Куда захотел, туда и поехал. Всегда с дровами, углем. Картошку можно привезти.

Трудно было что-то возразить ему. Наш поселок в основном поставлял для государства продавщиц да шоферов. Мой отец тоже был шофером, но очень скоро променял выгодную профессию на тайгу. Зимой колол клепку, весной и осенью заготавливал орехи и ягоды. К моим занятиям в планерном кружке отнесся спокойно. Мне иногда кажется, он так и не понял, что это всерьез и надолго.

Аэроклуб размещался в подвале старого жилого дома, за толстой, обитой дерматином дверью. Сразу же за ней в подвальную темноту вели двадцать ступенек. Их я знал наизусть.

Когда мы пришли записываться в планерный кружок, я первым отыскал нужную нам вывеску. Опасаясь, как бы не опередили, рванул дверь, и тут заледеневшие валенки соскользнули с бетонного приступка, и я, стукаясь о ступеньки, полетел в бездну. Заглатывая меня в свое нутро, подвал для острастки наподдавал по заднице, чтоб в следующий раз был поосторожнее. Ударившись о стенку, я лбом включил свет.

С той поры меня, как имеющего практический опыт, назначили ответственным за свет. И я безропотно принял на себя в общем-то пустяковую обязанность. Главное — нащупать, поймать первую ступеньку. Дальше уже проще — ступенька за ступенькой ноги, сохраняя жесткую связь с лестницей, погружали меня в темноту. Отсчитав последнюю, я осторожно, на ощупь делал еще один, контрольный шаг и, убедившись, что ступеньки позади, выбрасывал вперед руки, отыскивал на стене выключатель. Тускло вспыхивала лампочка, выхватив из темноты лежащую у входа смятую кабину, чуть дальше худые ребра обтянутого перкалью зеленого крыла — все, что осталось от потерпевшего аварию красавца планера. Пахло эмолитом, ацетоном, сухим деревом, краской. Здесь, глубоко под землей, пахло небом.