Читать книгу "Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл"

С какой удивительной четкостью и ясностью он теперь прокручивал в своем уме все малейшие подробности своей прежней счастливой жизни вместе с матерью в Седельных Лугах. Он начал свои воспоминания с того, как одевался по утрам, затем неторопливо прогуливался по полям, затем радостно возвращался и приходил к будуару матери ее будить, затем следовал веселый завтрак – и так далее, и так далее, весь светлый день до конца, до того момента, как мать и сын целовали друг друга с легким, любящим сердцем и расходились по своим комнатам, чтобы приготовиться к следующему дню праздных наслаждений. Такое воспоминание о невинности и радости в час раскаяния и горя – это как раскаленные добела клещи, способные разорвать нас на части. Но, находясь в этом бредовом состоянии, Пьер не мог понять, где была та грань, коя разделяла естественную скорбь от потери родителя от другой боли, кою породили угрызения совести. Он старался изо всех сил определить это, но не мог. Он пытался обмануть себя убеждением, что все его душевные страдания совершенно естественны, или если и была тут иная, другая боль, то она должна происходить – нет, не от сознания того, что мог быть совершен какой-то дурной поступок, но от боли понимания того, какой ужасной ценой дается самая возвышенная добродетель. Нельзя сказать, что ему совсем не удалась такая попытка. Наконец, Пьер выбросил из головы воспоминания о матери и затолкал их в тот же глубокий погреб, куда до этого сбросил память о том, как упала в беспамятстве его Люси. Но, как порой кладут в гроб людей, находящихся в таком оцепенении, что их принимают за мертвых, таким же образом можно похоронить в своей душе мертвящее горе, ошибочно полагая, что в нем уж не осталось сил, чтобы причинить нам страдание. А только то, что обладает бессмертием, может породить бессмертие. Это может показаться почти что гипотетическим аргументом в пользу бесконечной жизни человеческой души и того, что не представляется возможным убить во времени и пространстве любые угрызения совести, кои вызваны жестоким уроном, причиненным умершему человеческому существу.

Прежде чем Пьер окончательно столкнул мысли о матери в глубочайший колодец своей памяти, он охотно извлек одно слабое утешение из того факта, что, как бы там ни было, если справедливо все взвесить, он, кажется, был способен в равной степени или смягчить, или раздуть свое горе. Завещание его матери, в коем не было ни малейшего упоминания его имени, оставляло некоторые памятные вещи в наследство ее друзьям и заканчивалось передачей всего поместья Седельные Луга и всех доходов с него Глендиннингу Стэнли; на этом завещании стояла дата следующего же дня после того рокового заявления, кое он сделал, поднимаясь по лестнице, – о своей мнимой свадьбе с Изабелл. Все кричало о том, что сами обстоятельства посмертной безжалостности его матери по отношению к нему были против него; и единственным положительным фактом, если так можно выразиться, даже в этой беспросветности было то, что в завещании исключалось всякое упоминание о Пьере; по этой причине, раз завещание носило столь важную дату, самым разумным было прийти к выводу, что оно было продиктовано, когда его мать еще не остыла от первого взрыва возмущения. Но сколь слабым было это утешение, когда Пьер подумал о том безумии, кое в итоге постигло ее, ведь откуда взялось это безумие, как не от неумолимости, вперемешку с ненавистью и горем, когда даже отец его был обречен сойти с ума от горя непоправимого греха? Эта двойная смерть его родителей не могла не вызвать у него дурных предчувствий о своей собственной судьбе – своей собственной наследственной склонности к умопомешательству. Предчувствия, говорю я, – но что есть предчувствие? Как должны вы вразумительно описать предчувствие или как можно разобраться в том, что само по себе – одна прозрачность, если только вы не скажете, что предчувствие есть не более чем суждение в маске? И если суждение скрывается, но все же обладает необычностью предсказания, как тогда вы избежите фатального вывода, что вы беспомощны и вас удерживают шесть рук Бессмертных Сестер?[175] Размышляя в страхе о своей грядущей смерти, мы предсказываем ее. Все же, как знать заранее и ужасаться на одном дыхании, если не вместе с той божественной обманчивой силой предвидения, с которой вы смешиваете реальную хитрую беспомощность защиты?

То, что его кузен, Глен Стэнли, был выбран его матерью, чтобы унаследовать поместье Седельные Луга, не было для Пьера полной неожиданностью. Глен не только всегда ходил в любимцах у его матери, благодаря своей великолепной персоне и их полному согласию во взглядах на мир, но, исключая самого Пьера, он был ближайшим кровным родственником, и, более того, в его крещеном имени звучали заветные звуки – Глендиннинг. Получалось, что если кто-либо, кроме Пьера, и должен был унаследовать Луга, то Глен, с точки зрения этих общих рассуждений, казался самым подходящим наследником.

Но это не свойственно человеку, кто бы он ни был, видеть благородное родовое поместье, принадлежащее ему по праву, кое отходит чужой душе, тому самому чужаку, который был когда-то его соперником в любви и теперь стал его бессердечным, насмешливым врагом, и поэтому Пьер не мог не возражать против Глена, ибо это не свойственно человеку – видеть такое без малейшего чувства дискомфорта или ненависти. Сии чувства также отнюдь не утихли в Пьере при том известии, что Глен возобновил свои ухаживания за Люси. Ибо есть нечто в груди почти каждого мужчины, что заставляет его до глубины души оскорбляться ухаживаниями любого другого мужчины за той женщиной, от надежды на любовь и брак с которой он отказался сам. Мужчина с радостью присвоил бы себе все сердца, кои хоть однажды признались ему в любви. Кроме того, в случае Пьера его возмущение было усилено прежним лицемерным поведением Глена. Теперь же все его подозрения, казалось, полностью подтвердились; и, сопоставив все даты, он вообразил, что Глен уехал путешествовать по Европе только для того, чтобы справиться с той болью, кою ему причинил отказ Люси, отказ, о коем молчаливо свидетельствовало то, что она без возражений приняла матримониальные намерения Пьера.

А теперь под маской глубокой симпатии, со временем перерастающей в любовь, к самой красивой девушке, кою бесцеремонно бросил ее нареченный, Глен мог позволить себе полностью раскрыться в новой роли, вовсе не показывая миру свой старый шрам. Так, по крайней мере, казалось Пьеру. Кроме того, отныне Глен мог приблизиться к Люси, находясь под самым благоприятным покровительством. Он мог приблизиться к ней как глубоко сочувствующий друг, горящий желанием смягчить ее горе, но не делающий никаких намеков, пока что, о каких-то эгоистических матримониальных намерениях; и если он разыграет сию благоразумную и скромную роль, то самый вид такой спокойной, бескорыстной, но нерушимой верности не может не подсказать уму Люси вполне естественное сравнения Глена и Пьера, прискорбно унизительное для последнего. Затем, ни одна женщина, как это порою кажется, – ни одна женщина не останется хоть сколько-то нечувствительной к блеску королевского общественного положения своего поклонника, особенно если он красив и молод. И Глен теперь может прийти к ней как владелец двух несметных состояний и наследник, по добровольному выбору, не меньше, чем по кровному родству, и фамильного, украшенного знаменами холла, и необозримых лугов поместья Глендиннингов. И здесь тоже словно дух родной матери Пьера подталкивал Глена в его выборе. В самом деле, с тем положением в жизни, кое он занимал, Глен словно вобрал в себя все лучшие качества Пьера и не имел на себе клейма позора, запятнавшего Пьера; он мог бы почти сойти за самого Пьера – того Пьера, каким он когда-то был для Люси. И, как человек, который потерял прелестную жену и который долго отвергал малейшее утешение, как этот человек, который под конец находит единственное утешение в дружбе с сестрой его жены, коей случилось иметь в своих чертах особенное семейное сходство с умершей, так он, в конце концов, делает предложение этой сестре, просто под влиянием такого магического свойства; так что не будет совсем безосновательным предположить, что море мужского обаяния Глена, во многом похожего на Пьера из-за близкого родства, может пробудить в сердце Люси милые воспоминания, кои могли бы побудить ее по меньшей мере искать, если она не смогла найти – утешение в потере одного, коего называли мертвым и потерянным для нее навсегда, в преданности другого, который мог бы, несмотря ни на что, почти сойти за того мертвого и вернуть ее к жизни.