Читать книгу "Стыд - Виктор Строгальщиков"

А ночью их взяли штурмом.

Лузгин сидел в своем углу в ногах у спящего в очередь мастера Лыткина и думал про старика. Он знал, что в мире существует много денег — тысячи, миллионы и миллиарды рублей, сотни, тысячи и миллиарды долларов, и существуют люди, которые этими деньгами владеют. Про миллиарды долларов ему как-то не очень представлялось, потому что он даже мысленно не мог поместить себя в шкуру человека, владеющего ими. Говорили, что миллиардером является президент «Сибнефтепрома» Агамалов, но капиталом его в основном были акции, а что такое акции, Лузгин хорошо знал на примере других нефтяных компаний: сегодня — куча денег, завтра — почти ничего, а потому к заявленному миллиардерству Агамалова он относился осторожно, но знал доподлинно, что тот и Гера Иванов, и кое-кто еще из нефтепромовской верхушки имели на счетах или в банковских сейфах натуральные живые миллионы, и это вполне соотносилось с их внешним и внутренним обликом. Но он, Лузгин, никак не мог поверить, что его тесть, его партнер по утреннему чаю и вечерним спорам в кабинете, заносчивый больной старик, почти не покидающий квартиры и ничего такого не позволяющий себе, действительно очень богат даже по западным меркам и вполне способен, глазом не моргнув, выложить огромнейшие с бытовой точки зрения деньги — пусть даже в обмен на любимую внучку. В понимании Лузгина человек, владеющий такими деньгами, должен был жить как-то иначе. И тут Лузгин исподволь начинал сомневаться в реальности отмеченных на карте путешествий: быть может, старики все эти поездки просто выдумали себе? Уже третий месяц разговоры про Бермуды-Небермуды и Новый год под пальмами, а вот он, Новый год, и никто никуда не поехал, вернее, поехал — в злосчастный Сургут, будь он проклят, третьи сутки будто звери в клетке…

И еще Лузгин думал про Мыколу, как тот стоит сейчас за дверью, без автомата, весь в динамите по длинным карманам разгрузки, соединенным проводами с запрятанным где-то приемником, и даже не знает, где находится передатчик с кнопкой, которую кто-то нажмет в урочный или случайный момент, и от него ничего не останется — от нас, впрочем, тоже. Эта последняя мысль как-то разжижала лузгинскую жалость к Николаю. Домой он, видите ли, к маме захотел, несчастный наемник, я бы на месте Махита… Нет, никогда, место тоже несладкое: крутиться меж огней, которых более, чем два, но Лузгин знал, что есть на свете люди, словно рожденные для этого и не умеющие жить иначе.

…Потом, когда все кончилось и к нему опять вернулась способность прокручивать в голове различные варианты развития событий, он предположил, что после своего парламентерского визита отец Валерий наверняка был допрошен и нарисовал спецназу схему размещения заложников и дислокацию охраны. Однако в спецназе обязаны были учесть и возможности перемещения — бандиты тоже ведь не дураки. Но, если эти знают, то и те знают… Никто никуда никого не перемещал, только воздух в купе стал почище, если не обращать внимания на запах сопревшей одежды, — в поезде топить не перестали и даже поддали тепла, — и тот, другой, тоже знакомый Лузгину запах изношенных человечьих организмов, который, казалось, насквозь пронизывает и тебя, если долго находишься рядом. Лузгин как раз и находился рядом, в полудреме, когда снаружи грохнуло в вагонный бок. Он непроизвольно закрыл лицо локтем, и окно взорвалось. В черном проеме появились два прямых черных рога, а между ними — большая круглая голова, которая вдруг потянула за собой быстрое тело и бросила его вперед, прямо на ноги сидящим. Было больно и страшно, и те, что лезли и лезли в окно, жутко кричали и всех на ходу ударяли железом и обувью. Тот, что влез первым, рванул вбок дверную рукоятку, но дверь не далась, и он выстрелил в замок с бедра из такого же, как у бородатого бандита, короткого и черного оружия: прямо возле лица Лузгина дыхнуло жаром и горящими спичками, дверь отлетела влево, все тот же жуткий крик и удары в коридоре, и топот, разлетавшийся по сторонам. И тут погас дежурный свет, и в конце коридора стали часто стрелять одиночными. Что-то грохнуло, вагон содрогнулся, ноги лежавшего Лыткина толкали Лузгина в бок и в плечо, а из угла напротив, где сидел дед Василий, несся негромкий тонкий вой.

Он упал в проходе на четвереньки и сунулся головой к провалу двери. В спину ему страшно дуло холодом из разбитого окна, шевелились волосы на затылке. В коридоре на полу кто-то ворочался и стонал в темноте. Лузгин полез вперед, руками ощупал лежащего.

— Не трогай…

— Коля, это ты? — спросил Лузгин, продолжая бессмысленно шарить ладонями.

— Не трогай…

Лузгин все понял и отдернул руки. Боже мой, в Николая попали, а он весь в динамите, и это дикое везенье, что не взорвалось, но может, может взорваться в любую секунду!.. Он развернулся в коридоре и быстро побежал на четвереньках. Пол коридора был усыпан битым стеклом и мокрыми комьями снега. В темноте он наткнулся руками на что-то большое и перелез через это, ткнувшись на спуске лицом в мокрое, пахнущее грязью. Там, куда он полз или бежал, плеснули вспышка и разрыв, и прошивающий стрекот автомата, затем лязг двери, топот, фехтовально мечущийся электрический луч… Лузгин упал на бок к вагонной стене, луч ослепил его и пронесся дальше, простукали тяжелые ботинки. Шарахнул выстрел, потом сразу второй. Лузгин сжался в клубок, колени к подбородку, в ожидании взрыва, но свет и топот пропали на другом конце вагона, а взрыва все не было, и тут вспыхнул свет.

Тело, через которое он недавно переполз, лежало рядом, лицом вниз, вперед была вытянута рука с автоматом. Лузгин поднялся на колени, потом встал и пошел обратно, вытирая ладони о скользкую тряпку штанов.

Им снова повезло. Когда спецназовец стрелял с бедра в дверной замок, пули попали Николаю по ногам, и там сейчас все было рваным и черным. Второй спецназовец, что Николая добивал, целился по правилам — в голову, и это спасло всех, кроме Николая, лежавшего теперь навзничь с неузнаваемым лицом.

Обойдя убитого по внутренней стенке коридора, Лузгин схватил его за руку и попытался оттащить от двери купе, еще не зная толком, что он будет делать дальше. Груз был тяжел неимоверно, и Лузгин перемещал его рывками, стараясь не думать о том, чем может закончиться каждое новое движение.

Судя по тому, как загрузка с живота постепенно наползала к подбородку, на спине у Николая тоже было это. Похолодев от страха и решимости, Лузгин схватил убитого за плечи и рывком поддернул его в положение сидя. Его позвали: «Эй!». Он поднял голову и увидел багровое лицо Кузьмича, выглянувшего из купе. «Помогай!» — хрипло скомандовал ему Лузгин и для убедительности выругался матом.

Вдвоем с дедом Прохоровым они вытащили Николая в тамбур. Дверь наружу была распахнута настежь, и там, за дверью, с посвистом и косо летело белое по черному. Справа уже давно не стреляли, а вот слева, от хвоста поезда, доносились татаканье и крики.

— Выбрасывай, — сказал одышливо Кузьмич.

— Нельзя, взорвется.

Обхватив Николая под мышками, он стал задом спускаться по вагонному трапу; дед Прохоров поддерживал за ноги. Лузгин уже спустился к самой насыпи, и тут Прохоров медленно закричал: «Ой-ей-ей», — и Лузгин полетел спиной вперед в обнимку с мертвым Николаем. Падая, что было сил толкнул его от себя, но это плохо помогло; они вместе ударились о землю и покатились под уклон. Лузгина несколько раз что-то больно стукнуло по лицу, прежде чем он зарылся носом в снег и замер.