Читать книгу "Не могу без тебя - Татьяна Успенская-Ошанина"

В одну из мирных минут, за фасолевым супом, спросила, как он очутился тут.

Андрей при ней почти не ел, всё сыт да сыт, а в тот день за обе щёки уплетал суп, как попка, повторяя, что любит фасолевый. Он набил полный рот, отвечать не спешил, ей пришлось повторить вопрос.

— Тайна фирмы, — произнёс наконец. А когда прожевал, всё-таки объяснил: — Честно говоря, довольно легко. Явился к самому декану. Обычно все боятся начальства, а я люблю иметь дело сразу с тем, от кого зависит решение. Рассказал ему о больнице в подробностях, уверил, что нужны практиканты, и вот я здесь! — Андрей снова принялся за суп. — Это вы, Марья Матвеевна, заставили меня проявлять чудеса дипломатии!

Значит, не бросил свои глупые мысли?!

Единственный человек — зовёт её не Мария, а Марья, как звала мама. Откуда он может знать это? И она почему-то считает, что её имя не Маша, не Мария, а именно Марья.

И всё-таки она полезла на рожон: ставить точки над «i»!

— Зачем ты пошёл в медицинский? Вы же по складу не врач, — перешла она на «вы», — вы гуманитарий.

— Врач я, именно врач, и в очень короткий срок докажу вам, что говорим мы с вами на одном языке. Я не оставлю вам никакой лазейки, стану великим врачом и буду всю жизнь работать рядом с вами. Вы обречены быть со мной. Только я сделаю вас счастливой вопреки вашему упрямству, — сказал напыщенно и хмуро.

— А как же стихи? — невпопад спросила она.

— Какие стихи? Не помню. Не было никаких стихов.

— Ты любил Тютчева, сам писал стихи, — глупо упорствовала Марья. Помимо её воли слова «Только я сделаю вас счастливой» перевернули всё вверх тормашками: не он мальчик, она — девочка, и именно он выведет её из одиночества. Страх, упрямство гнали её прочь от Андрея, требовали не слушать его, не обжигаться об его взгляд, а что-то, что было в нём определяющим, пригвождало к месту, делало от него зависимой.

— Не помню, — повторил небрежно Андрей. — Ничего не помню, я сейчас — на поле битвы, дерусь с вами за вас. Кто кого?

— Никто никого. Каждый сам по себе, — сказала упрямо.

Он встал, задвинул стул, потянулся, будто только что проснулся, а вовсе не наговорил тут всякого бреда, и, не взглянув на неё, вышел из столовой.

Через два дня практика кончилась, Андрей исчез. Ни звонка, ни письма.

Сознательно ли он кидал её из огня в ледяную воду или боролся с собой, предоставляя её себе самой, неизвестно.

Год до следующей практики показался Марье бесконечным.

Не желая признаваться себе, она ждала Андрея. Выходила из клиники, исподтишка смотрела по сторонам — может, пришёл? Высматривала Дуньку, разочарованно отворачивалась от чужих собак. Кидалась к каждому телефонному звонку, будто ей семнадцать лет. Ночью топала босиком к окну, вглядывалась в тени от деревьев. Андрей исчез, как не было его. Зачем она брякнула глупую фразу — «каждый сам по себе»?!

Спасалась только Ванькой. Подойдёт к спящему. Сопит Ванька, выпятил губы, раскинулся свободно. Успокоится помаленьку.

Однажды, в двенадцатом часу, раздался звонок в дверь. Она уже задремала. Андрей?! Прямо в ночной рубашке, не накинув халата, выскочила в коридор, непослушными руками боролась с замком — скорее под Андреев взгляд: вспыхнуть, зарядиться энергией, из врача и матери превратиться в девчонку!

Наконец дверь — настежь!

В распахнутом пальто, без шапки, с опущенными плечами — Альберт. Жадно смотрит, будто и не расстались они пару часов назад. От босых ног по телу вверх пополз холод, облепил мурашками.

— Не могу без тебя. Готов развестись. Усыновлю Ваню. Ты бежишь по коридору, нахожу уловку выйти! Слышу твой голос, перестаю что-либо понимать.

Марья сдёрнула с вешалки пальто, сунула ноги в сапоги. Не пригласила Альберта, он зашёл в квартиру без приглашения, закрыл дверь, робко, как мальчик, неловким движением притянул её к себе. Не нужные запахи, не нужные руки, не нужные слова. Она упёрлась ему в грудь ладонями. Сказала тихо:

— Ты опоздал, Алюш. — Она была уже за тридевять земель от него, прижалась спиной к двери, за которой — Ваня!

— Ты полюбила кого-нибудь? — спросил Альберт.

Как же она не замечала, какой он жалкий, опущенный?! На тёмном ворсе пальто — перхоть.

Никак не могла согреться, куталась в пальто, а мурашки бегали по ней, как насекомые.

— Не полюбила. Тебя разлюбила. Если тебе так будет легче, уйду из клиники?! Если мешаю…

— Ты с ума сошла! Не смей думать об этом. Я вижу… ты такая потерянная последнее время.

Может, тебе одиноко, как мне без тебя. Откуда это берётся? Ты входишь, у меня начинается тахикардия. Тогда, когда ты была со мной, по-другому…

Слёзы жгут щёки. Почему всё приходит поздно? Чем помочь Альберту? Всеми силами души она пытается отыскать в себе хоть каплю былого волнения. Откуда пришло то, что было тогда? Куда исчезло? Почему не оставило следов? Но Альберт — друг, самый близкий после Бориса Глебыча и Алёнки. Ему можно отдать жизнь. Но ему её жизнь без любви, без волнения не нужна.

— Я пойду, — сказал он.

Она не остановила его.

Андрей явился через год — снова на практику. И пиджак и брюки болтались на нём как на скелете, лицо осунулось, будто он снова перенёс сложную операцию. Ни геройства, ни энтузиазма, ни возбуждения. Ей сказал резко:

— Я не сдался. Начинаю бой сначала.

В этот раз Альберт прикрепил его к Елене Петровне.

Прямо на глазах Андрей наливался здоровьем, силой и дерзостью. В любую минуту мог подойти к Марье, сказать неожиданно, при всех: «Вы сегодня красивая!» То ли от его слов, то ли от взгляда являются силы: она спешит к самым трудным больным.

Неизвестно, сколько тянулись бы непонятные их отношения, если бы не грянули события, потрясшие их обоих.

Восемнадцатилетнюю девочку привезли в беспамятстве от болей. Острый приступ холецистита. Несколько дней Марья не отходила от Инны. Приступ сняла. Из тяжёлой Инна превратилась в выздоравливающую. Черноглазая, с пышной шапкой волос, чем-то неуловимо похожая на молодую маму, Инна вызывала в Марье такое же чувство, как Ванька. Инна тоже привязалась к Марье, поджидала в коридоре, увидев, устремлялась к ней и весь день ходила следом. Часто повторяла, что хочет быть врачом. Она быстро шла к выписке. Но что-то настораживало Марью — в глазах Инны была едва уловимая несуразность, казалось, девочка с трудом открывает их. Как-то спросила:

— У тебя не болят глаза?

— Нет, — удивилась Инна. — Но мне неловко открывать их, мешает что-то, голова не болит, а мешает что-то.

Сказать бы Альберту, сделать бы рентген головы, Марья не сказала и не сделала. Выписала. Почему не сказала? Не сделала? А вскоре Инну привезли снова. С дикими головными болями.