Читать книгу "Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов"

Инок посмотрел на собравшихся и улыбнулся: какие напряженные лица, и все на него смотрят. Вообще, он давно заметил, что напряженное выражение лица – это норма для каждого взрослого словоглота. Как только они вскрывают амулет и прочитывают свое слово, напряженность намертво приклеивается к их лицам. Здесь грань между детьми и взрослыми – а зачем она нужна? Быть, как дети, – вот и вся премудрость. Не думать постоянно о своем слове, а быть свободными – разве это не счастье? Главное, чтобы все захотели и перестали бояться, и сказали вслух свое слово, как я, – и тотчас же всё устроится!..

Парторг нервно ухмыльнулся: этот урод еще и лыбится! И ведь он даже не сознает своей ущербности – он ее проповедует! «Живите без своих слов, как я живу» – а сам, наверное, сменил слово у шамана и всех дурачит. Ну а если не дурачит, если не самозванец, если он и впрямь инок, о котором пророчество… Тем хуже для него! Партия посильнее любого инока, а пророчество – не более чем фольклор. Да и кому этот фольклор был известен? Пророчество три века не переиздавалось, весь тираж был изъят, а передавать такую глупость из уст в уста никто не стал бы. Но этот бродяга обнаружил книгу в развалинах бывшей библиотеки! Прочитал и возомнил себя черт знает кем! И что самое неприятное, журналюги пронюхали… Три века назад всё было бы проще!..

Журналистка посмотрела попеременно на инока и парторга и подумала, что первый выглядит увереннее. Правда, сумасшедшим, одержимым идеей, и положено быть более чем уверенными. Интересно, у него правда нет слова или он прикидывается? Либо урод, либо мошенник… Однако в истории он уже останется: открыл древлепечатный памятник еретического содержания – хит сезона, огромные тиражи… Был бы не дурак – имел бы процент с продаж, но где ему… Идиот, а имя всё-таки останется…

Писатель смотрел на юродивого с тем же завистливым раздражением, что и журналистка, но он чувствовал и еще кое-что. Пророчество, откопанное этим бродягой, больно било по самолюбию писателя. Уж он-то понимал, почему все зачитываются этим пророчеством: написана там сущая глупость, никто в нее не верит, но читают все. Почему? А потому что написано гениально: там столько слов, столько самых разных слов… Пищевая ценность текста просто феноменальная! И вот они читают, и видят свои слова, и им хорошо. Когда его, писателя, читают, им тоже бывает хорошо, для того и пишем, ведь пищевая ценность – главный критерий литературы, но по сравнению с тем пророчеством все произведения писателя выглядят очень бледно. Как ни крути, а этот болван отрыл настоящую бомбу, – может, писателя после этого и читать-то не захотят…

Врач, генерал и шаман предпочитали думать о слове насущном и о том, как бы не впасть в кому в малознакомой компании. Среди родных и близких всё было гораздо проще: рассказывали друг другу стихи, пели песенки, читали любимое место в книжке, а тут придется подумать, кому можно немножко довериться, кому нельзя, с кем можно заключить тайное соглашение о взаимном питании… Тут уж не до высоких материй, а то, что этот безумец проповедует, и высоким назвать сложно. Унизиться до уровня глупых детей – и только для того, чтобы избавиться от легких неудобств словоглотства. Не слышать слово – это всё равно, что не дышать, не есть, не справлять естественные нужды… Ведь это же элементарная физиология!

– Всем известно, зачем я собрал вас, – сказал парторг с привычной весомостью. – От вас зависит многое. Наш Собор должен вынести решение относительно смутьяна, назвавшего себя иноком. Инок, напомню, – это мифологический персонаж, герой недавно открытой древлепечатной книги. Случаи, подобные нынешнему, хорошо известны в клинической психиатрии. Однако мы пошли на поводу у средств массовой информации и устроили это издевательство над психически больным человеком – и только потому, что об этом написано в пресловутом пророчестве. Не думаю, что наше разбирательство будет долгим, ибо итог его очевиден. Но предоставим слово иноку – вдруг он всех нас переубедит…

Саркастически улыбнувшись, парторг умолк, а инок сказал:

– Я понимаю, что мне сложно поверить. Но я, сколько себя помню, всегда знал, что можно жить иначе. Ваши лица похожи на маски, они очень напряжены – и всё от постоянных мыслей о своем слове. А слово это ничем от других слов не отличается, это просто слово на бумажке. А всё остальное – самовнушение. И кома – результат самовнушения. Если вы все перестанете бояться, то станете воистину свободными – как я…

– Очень расплывчатая цель, – усмехнулся писатель. – Мы видим, что вы бродяга. Такого рода свобода вызывает отвращение – и ничего больше…

– А подвергать своих последователей смертельной опасности просто преступно! – гневно изрекла врач. – Я ежедневно возвращаю к жизни тех, кто впал в кому. А некоторые не возвращаются и умирают. Вам этого мало? Я вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим.

Но несмотря на это коренное непонимание, заседание продолжалось еще два часа, как и было запланировано. Инок почти всё оставшееся время молчал, с улыбкой наблюдая за кипением страстей вокруг его простого учения, и вдруг в конце как бы что-то понял, и испугался, и начал говорить, даже пустословить, чтобы что-нибудь изменить, чтобы ситуация не совпала, но она всё равно отвратительным образом совпадала, и уже все это понимали, и чувствовали, чем всё кончится, и морально готовились сказать то, что должны, ведь от их слова зависит спокойствие общества словоглотов. И когда решение было единогласно, даже хором, принято, словоглоты в некой растерянности посмотрели на инока, и стало очень тихо, и мрачный голос мастера произнес:

– Стоп игра! Всё кончено! Распятие отыгрывать не будем.

Ничего не говоря, Гена Валерьев выбежал из 117 аудитории, из главного корпуса, из университетских ворот, и в парке, с которым граничит вуз, в безлюдном его уголке, опустился на растрескавшуюся скамью-бревно и плакал горько.

* * *

Когда слезотечение прекратилось, Гена тяжело поднялся с бревна и медленно, как после болезни, пошел через парк. «Замечательный синедрион… – вяло мыслил он. – А кем был Степа, Пилатом или Каиафой, я так и не понял. Зато со мной всё ясно. Кретин…» С аттракционов доносились гул, лязг и визг, из тира слышались шлепки воздушек, людей вокруг Валерьева становилось всё больше. На утоптанной площадке юноша увидел высокий деревянный столб без перекладин и проводов и подумал удивленно: «Зачем он здесь?» – но сразу же сообразил, что именно по этому столбу на Масленицу полуголые мужчины лазают за рыжеперыми петухами.

Из парка Гена спустился по живописной тропе к знаменитому роднику. Струя родниковой воды, богатой серебром, мощно била из медного самоварного крана, сам же самовар, бок которого примерно на треть выступал из холма, был гигантским – в человеческий рост. Вода, напором своим вырывавшая посудины из нецепких рук, текла дальше по желобу и вливалась в проточное озерцо с мозаичным дном. Здесь было спокойно, и юноша, умывшись, сел на скамейку, закрыл глаза и с полчаса слушал воду, а потом пошел домой.

Дома он обнаружил, что мать заболела. Она чувствовала себя неважно с прошлого вечера, но сыну не говорила, а он был так увлечен предстоящей игрой, что ничего не замечал. Теперь же он заметил и спросил, а Тамара Ивановна вдруг расплакалась и сказала, что, наверное, умрет.