Читать книгу "Ладога - Ольга Григорьева"

– Никого. – Хлюст подошел к ярлу, озабоченно поглядывая на меня. Видать, боялся – опять начну спорить. Не напрасно боялся – противореча ему, издалека донесся звонкий голос:

– Нашли! Живая!

Я сорвался с места, заорал, срываясь на тонкий сип:

– Не подходите к ней! Это Чума!

– Я не Чума. – За спиной молодого воя стояла, пошатываясь, простоволосая босая женщина в оборванных лохмотьях. – Я даже не знаю, кто такая Чума. Я жрица Живы. Источника, убивающего любую хворь.

На худом узком лице женщины, глубоко запав внутрь, сияли ясным разумным светом чистые голубые глаза. Зато весь остальной облик жрицы был страшен. Даже губы, потрескавшиеся и покрытые ссохшимися болячками, шевелились с трудом, будто вымучивая каждое слово. Она заметила мой испытующий взгляд, приподняла остатки поневы, обнажая изуродованную язвами и пятнами ногу:

– Да, я больна. Давно. Я заболела раньше всех, но Жива не отдает меня Морене. – Она улыбнулась. Из треснувшей нижней губы на подбородок жрицы потекла струйка густой бурой крови. – Наверное, я была очень хорошей жрицей.

– Почему же твоя вода не спасла их? – Эрик повел рукой на уже занимающееся огнем печище.

Женщина помрачнела, голубые глаза потухли:

– В это лето мой источник высох. Там не осталось ни капли. А потом пришел Темный и привел в печище красивую девушку. Я не хотела ее пускать, но Старейшине она глянулась. Он взял ее, и она поцеловала мне руку, умоляя не противиться его решению. Я тогда впервые не поверила своему сердцу. – Жрица задумчиво кивнула головой. – Она была так мила, так ласкова… Никто не мог поверить, что она посланница Морены. Даже я…

– Что было потом?

– Потом? Потом люди умирали, а она плясала меж домами и смеялась так, что даже звери ушли из нашего леса. А вместо них появились Лешаки и прочая нежить. Некоторые люди, кого еще не коснулась пришелица, пытались ускользнуть из села, но нежить не пускала их, запутывала и вновь возвращала к родным домам. А я видела все это и не могла умереть.

Жрица понурилась. Дружинники стояли вокруг нее, смотрели с болью на склоненную голову, но подойти не решались.

– Убейте меня, – вдруг попросила женщина. – Я хочу смерти. Внутри меня страшная боль и жар. Иногда я даже сплю в снегу, пытаясь унять его, но бесполезно. А пятна все больше и больше покрывают мое тело. Жива оберегает меня от диких зверей, а сама я не могу наложить на себя руки – это будет оскорблением для моей богини. Помогите мне умереть…

Эрик достал длинный нож. Ему, как и многим из столпившихся, часто доводилось отпускать на волю души тяжело раненных друзей. Это было куда как труднее, чем убить незнакомую женщину, молящую о смерти. Она увидела нож в его руках, откинула назад голову, обнажая подрагивающее горло, предупредила:

– Постарайся не коснуться меня и брось потом свой нож в огонь. Подожди. – Она сделал несколько неуверенных шагов в сторону ближайшей избы. – Убей меня там. Я сгорю вместе со своим родным печищем.

Эрик покорно шагнул вслед за ней в темный провал входа, а через мгновение появился оттуда, уже без ножа, и хмуро велел:

– Поджигайте!

Немногие могли бы столь хладнокровно зарезать женщину и предать огню ее тело. Я начинал уважать ярла. Горяч, конечно, пылок, а все же крепок духом да умен.

Печище горело всю ночь. Ярко горело, так ярко, что освещало молчаливые лядины вокруг. Чума ярилась в огне, завывала, разбрасывая в предсмертном усилии горящую плоть домов, выпуская в небо свою темную обгорелую душу густыми дымными клубами. Люболяды отдали свою дань Новоградскому Князю…

ВАССА

В чистом поле, на вольном раздолье, скачет конь вороной с гривой золотой…

Выйти бы мне в то поле, поклониться земле-родимице, выпросить у нее прощения… Может, тогда пройдет ломота в избитых боках, уймется дрожь, пронимающая все тело насквозь?

– Заткните ее! – Ядун услышал мой шепот, разозлившись, пнул ногой. Ели над головой застонали жалостливо, да что проку с их жалости? Жалей не жалей – Ядун свое дело знает…

Я с трудом перекатилась на бок, помогая себе связанными руками, поднялась на колени. Сквозь гул в ушах расслышала жалобный плач елей. Взгляд сам потянулся к ним, единственным моим плакальщицам. Могучие деревья качали верхушками, будто силились разомкнуть толстые, наглухо сплетенные ветви, допустить мои мольбы до слуха светлого защитника Даждьбога. Да хотя бы и не Сварогов внук меня услышал, а почуяли неладное люди – они ближе, на них и надежды больше…

Всплыло в памяти лицо Эрика… Как же будет он без меня? Кто спасет его от тоскливого одиночества?

Раньше помогли бы ему болотники с горем справиться, а теперь сгоревшего печища не простят, коли даже мне не простили… Может, хоть Олег его не оставит? Чай, сам знает, каково печища жечь… Ему-то валландские деревни простились…

Щелкнула вдалеке скрученная суровой рукой мороза ветка, пробудила в душе слабую надежду. Вдруг вернулись уже дружинники из Люболяд, обнаружили пропажу и бегут сюда со всех ног? Эрику, чтоб меня сыскать, следы не надобны, сердце путь укажет – так он сам говорил… Ворвется сейчас под еловые своды, сметет подлых жрецов, поднимет меня, укутает в теплую, пахнущую терпким мужским запахом телогрею, прижмет к груди, и вновь вернется спокойная счастливая жизнь… И как могла я раньше иной желать?!

Но никто не тревожил молчаливый покой елей, никто не спешил на выручку, лишь Темные стояли вокруг меня, словно окаменев, да Ядун, торопливо шевеля губами, шептал что-то невнятное.

Когда же я поняла, что не для того меня выкрали, чтоб Эрику досадить, а для того, чтобы принести в жертву кровавому богу? Еще болтаясь в волокуше или уже здесь, перед огромным трехликим божеством?

Пока вязали, все думала – почему страха нет? А теперь он пришел – жуткий, давящий, лишающий воли… Хотелось завыть, закричать, да не хватало голоса – весь кончился, когда, визжа и кусаясь, вырывалась из цепких рук. Темным мое упрямство не нравилось – пинали меня ногами, тянули по снегу вниз лицом, словно пахари ель-суковатку, бранились, странно, не по-нашему выговаривая слова. Ядун лишь поторапливал:

– Поспешайте, Триглав отметит вас за труды… А девка за все расплатится! Не жизнью – в смерти благо, – а душой своей неумирающей.

Темные отдувались, вспарывали наст полами длинных распахнутых шуб. Волокушу они бросили на реке, не опасаясь выдать себя приметным следом. А коли не боялись, что сыщут их, значит, в такую глушь меня утянули, где ни человек, ни зверь не ходят. Однако жил раньше здесь кто-то, ведь не сам же вырос под вековыми елями трехглавый идол с золоченой повязкой на глазах? Меня он напугал – показался из-за поросшего серым мхом старого ствола так внезапно, что казалось, будто сам Триглав вышел нам навстречу. Повязка на его глазах слепила золотом, хоть и нравилась Всееду тьма, но и жадность покоя не давала, вот и терпел единственно милый его взору свет – блеск золота.