Читать книгу "Охваченные членством - Борис Алмазов"

— И вот уж сто лет прошло, а они все Бздишевы!

— Дык кино-то назад не перемотаишь... Бздиша, он Бздиша и есть! А ты, Борюшка, как полагашь, за что дезертира стреляють? За то, что он нервничаить да бяжить? Нет, мил ты мой! Приводят его к исполнению за то, что он один бегить, вроде как оттого, что он нервенный, потому и других лучше, ему, значит, можно. Вот и стреляют его за то, что другие остаются! Возмездия ему, значит, бываить за то, что себя превыше других ставить!

— Но ведь сто лет... Сто!

— Ды хучь двести! Раз припечаталось — значит, такие они и есть! Не то можно и поменять на каких-нибудь Шалопутовых-Баламутовых! Эта какой же он Царев, ежели он у красных комиссарил апосля? Чей же он царев? Уж тады ленинов-сталинов... А и внуки-то его все какие-то, к примеру, Бздишевы! Все им неймется, все нервничають... Энтот их, младший, тожа, видать, снервничал, голенищщу собе раздобыл...

— Это какое-такое голенище?

— Такое! Каки голенищи бывають? Черныя.

— Как черное!

— Как? Она не то чтобы черныя, но, к примеру, как сапог!

— Чего-то я, дядунюшка, не пойму, про какое ты голенище толкуешь!

— А чего тут понимать! — говорит дед, принимаясь опять за свои прутья.

Мы сидим под навесом в густой тени. Здесь, под крышей, десятки уже сплетенных дедом корзин ждут своей очереди на базар. Корзины выставлены и на плетне, и к ним аккуратно прикреплены ценники на бумажках.

Дед Хрисанф стал местночтимой знаменитостью, когда про него по телевидению прошла целая часовая передача в цикле «Народный умелец», и покупатель валом повалил на дедовы корзины, а я приехал поучиться плести. Да что-то плохо получается.

— А чего ж тут понимать. Голенища, она и есть голенища. Тута вот он ее не нашел. Он ее с другого боку Зямли выискал. Мне внук на глобусе казал. У нас-то таких черных покудова не делають! Яво, бздишиного-то внука, послали ня то на Кубу, ня то еще кудай-то работать на тракторе. Вот он там ей и выискал. Ды так в ней впился! Что ня то до Брежнева самого достучался, и тот его благословил на женитьбу. Ня то ишо как-то. Навроде она тута обучала-ся, а знакомства-то оне свели еще на энтой не то Кубе, не то Чили. Вобчем, на той стороне Зямли! Аон-то моталси уж сколь годов по всяму миру. И вот присы-лаить дяпешу: «Зараз встречайтя, еду с невестой!»

Родителев-то нонь не спрашивають! Без благословения, значить! Ну, уж тут все рады, что хыть бы объявился, да и хыть бы с невестой! Вот... А какая она, к примеру, невеста, хто яи знаить, барану вона и овца — невеста! Ну, ладно!

Мамушка-то Бздишина, бедная, с яво крестнап всюю ночушку кулича свадебного пехтають, председатель белу «Волгу» даеть! Казаки конно, во всей спра ве, с ружьями поскакали к еродрому — стречать.

Вот-ин самолет-ат сел. Слышно, пальба из ружей пошла! Оркестр — бух-бух... Мамушка с отцом на по рожках с иконой, с хлебом-солию стоять! Весь хутор вдоль улицы стоить с цвятами! Вот идеть «Волга» белыя, округ казаки конно из ружьев палять, а сами чуть с седлов не падають... Ну, ладно.

Открывается энта «Волга», с ее женишок скок-поскок! А за им выходить белыя платья! А в платьи-то — ни-ча-во! Черныя! Мамушка так куличом на порожках и накрылася! Брык себе! Дажа перед людями неудобно... Ну, Бздишина порода... чего с их возьмешь! А ты говоришь, Царевы...

— Ну, черная, так и что! Не по хорошу мил, а по милу хорош!

— Да, а мы-то че, против, что ли? Чей бы бык ни был, а теленок наш! Дажа антиресно! У нас ведь казаки каких тольки жен не везли с войн-то. Вон у мене в породе двоюродный дед с русско-японской японку привез... А это вот черныя! Так по первости-то казаки яго спрашивали: «Что, мол, как, к примеру, он яи ночью находить, когда темно и у ей глаза закрыты? »

— Ну, а он че?

— Говорить: «На ошшупь! А еще спросите, дак и в зубы схлопочитя!»

— Ну, и находит?

— Обязательно! Вот уж они восьмой, что ли, не то седьмой год живуть, а уже троих настругали! Она бабочка как есть упорная! Ровненька така. Но тольки вот черныя. В школе работаить! Испанскому языку робят обучаить! Ко мне внуки прибягуть: «Порфавор, мол, дай кочерыжки погрызть!» Я уж им припасаю, когда порфавор-ат! Так что это ты все у нас холостой, а Бздишина порода умножается!

Дед оглянулся и, придвинув ко мне свою лихую бороду, зашептал:

— А бздишинята таки антиресные! Пятнистые!

— Как — пятнистые?

— Ды как олени!

— Не может быть!

— Я тебе говорю! А ну, кому кураги! — закричал он на улицу, и тут же, как из-под земли, выросло человек пять ребятишек. Все одинаково черные с сизыми от загара шеями и бритыми до синевы головами.

— А вота хто кураги хочить, — сказал дед, доставая миску с янтарными ягодами, — той мине спля-шить! А-ну, «Плетня»! «Ай, Варенька, Варенька! Хорошая, бравая...» — запел он.

Казачата деловито затопотали босыми пятками.

— А вота ручки вверх! — командовал дед. — «За-плятися, мой плятень!» Веселея ходи! Веселея! Вона, видишь: и ладони желтые, и подмышки желтые! Ды не ты... Не ты...Ты зимой отойдешь... Вота у нас глазастые которы! Вота оне, наши «кубинские-ат» казаки. Все, значить, хоперцы! А-ну, деда целовать!

Ребятишки повисли на старике, повизгивая от его щекочущей бороды.

— Вота! — сказал старик, убирая мгновенно опустевшую миску. — Тольки ты у нас все холостой! Это, конечное дело, умно! Ды тольки пока умный ду-маить, у дурака семь сынов родится! Хошь бы и ты собе каку не то ефиопку сыскал! Тута чего выбирать! Тута сколь не выбирай, и все равно ошибесси!

«Проснется день души моей...»

Древний, треснувший от молнии, прогнивший внутри, корявый и кряжистый, стоял перед нашими окнами тополь. Старики, сидевшие на майдане, давно обсуждали, какую часть куреня он разнесет, когда повалится от старости. Корни тополя, как неряшливо разбросанные канаты, норовили влезть под фундамент, а на грядках глушили все, что сажала мать, жадно копаясь в земле в короткие дни отпуска.

— Эх, — вздыхала она, — срубить бы его. Все перекопать и насадить палисадник: для красоты подсолнухов, мальвы... грядочку помидоров...

— Да зачем помидоры: на базаре полтинник — ведро, — бурчал я, понимая, что не в помидорах дело, а в том инстинкте сеяния и взращивания, который томит нас в городах, заставляя зимой любоваться худосочным луком на подоконнике, а весной жадно вдыхать сквозь бензиновую гарь запах распускающихся листьев.

И вот я решился. В очередной свой приезд вытащил из погребицы пилу, топор и накинулся на нелепое разросшееся старое дерево. Планы у меня — грандиозные: очистить палисадник и сад за домом, выкорчевать все старые яблони и заменить их новыми невиданных в станице сортов.

Нельзя сказать, чтобы прежде не держал я топора в руках. Рубил я и просеки и даже строил дом в пору моих геологических странствий по Северу. Но одно дело — сосна или даже лиственница и другое — наш степной карагач. Через три часа топор слетел с топорища, я валился с ног, а зарубка на необъятном стволе была не более двух моих ладоней.