Читать книгу "Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс"

Комната для посетителей крохотная, персикового, розового и малинового цветов, как кондоминиум во Флориде. Я сажусь в мягкое глубокое кресло.

Ничего не происходит. Ничего не возвращается.

По телевизору играют «Сан-Франциско Фортинайнерз».

Регистратор смотрит на меня.

К черту.

Я выхожу, обхожу здание. В вестибюле выясняю телефон Стюарта и звоню ему.

Он спрашивает, в городе ли я, и я отвечаю: да. Он говорит, что неплохо бы мне к нему заглянуть, потому что он на несколько дней лег в больницу, но через пару дней выпишется, может, уже завтра…

Я говорю, что я уже здесь.

— В Хайленд-Парке?

— Если честно, я уже в больнице. В вестибюле.

— Ого. А почему?

Я вру.

— Вообще-то у меня здесь назначена встреча с врачом, онкологом, на полшестого, и я…

— Так ведь уже почти пол шестого.

— Ну, мы договорились неточно. Я могу зайти к нему и попозже.

— То есть ты хочешь ко мне зайти?

— Да.

— У меня палата Д-34.

— Я знаю.

Это на четвертом этаже. То же здание, где моей матери делали всевозможные процедуры и где умер мой отец. Тот же самый этаж. Вроде бы.

Когда я в последний раз видел отца, я был с матерью, Бет и Тофом. Мы прошли по коридору, толкнули дверь, и нас чуть не сбил с ног запах. Дым. Ему разрешили курить в больнице. Палата была серой, в тумане, а он сидел там, на кровати, скрестив ноги и закинув сцепленные руки за голову. Ему было очень хорошо.

Я открываю тяжелую беззвучную дверь — и вот он, Стюарт, человек, который, как я знаю, был единственным другом моего отца.

Я захожу, и в тот же момент мне хочется уйти. В палате темно, и он сидит голый по пояс. Единственная лампа — прямо над ним, и из-за этого у него над головой образуется тусклый нимб.

Это уже чересчур. Такое ощущение, что он болен гораздо серьезнее, чем я думал. И почему он голый? Это же нелепо. Может, тоже умирает? Все его тело поросло седыми волосами.

Мы жмем друг другу руки. От отрастил бороду, аккуратную и седую.

Я сажусь в полутьме на краешек кровати, в ногах.

Какое-то время что-то неуверенно говорю.

Спрашиваю про воспаление. У него распухшая, бесцветная нога.

Она просто гигантских размеров.

Мне уже не хочется задавать Стюарту вопросы, которые я собирался задать, — те, что я записал на бумажку час назад, в машине на автостоянке под рок 80-х по радио. Я заставляю себя начать; запинаясь, объясняю, почему мне хотелось повидать Стюарта, узнать у него пару вещей…

Первые слова Стюарта:

— Знаешь, я не уверен, что смогу просветить тебя насчет души твоего отца.

Он говорит спокойно и ровно. Его руки покоятся на туловище, они потонули в охряном свете; в остальных частях палаты темно.

Вот так и надо умирать. Это драматично, это как положено — вечером и именно при таком освещении. Отец выбрал гораздо более нелепый вариант — в одиночестве, средь бела дня.

Он снова упал, на этот раз — в душе.

Стал звать Бет. Та побежала к нему и перетащила его на кровать. Вызвали «скорую». Мы думали, его продержат там неделю, пока он восстановит силы, и ничего особенного не произойдет. Всего за несколько месяцев до того ему поставили диагноз. Через неделю разрешили посещения; позвонил врач, сказал, что дела идут скверно и это может случиться в любой момент.

Мать усмехнулась. Они с Бет зашли.

Какое-то время они просидели в палате, в дыму.

— Заходите попозже, — сказал он. — Я хочу поспать.

Мы поехали домой.

— Да не умрет он сегодня, — сказала мать, удивленная всеобщей тревогой. — Ни сегодня он не умрет, ни завтра, ни на следующей неделе. Его ведь только что положили.

Он умер через час.

— Он был самый лучший водитель из моих знакомых, — говорит Стюарт. — Как он просачивался из одного ряда в другой; «просочиться» — это было его словечко… «Смотри, сейчас просочусь в тот ряд…» — говорил он. Невероятно. Он менял полосы, объезжал по обочине…

Я рассказываю Стюарту, как он, купив «ниссан-280», единственную новую машину в своей жизни, первым же делом приспособил ее под себя. Пепельницу укрепил на дверце, а ремни безопасности обрезал. Мы все знали, что он не великий поклонник ремней безопасности — он считал, что те попирают его гражданские права и абсолютно неконституционны. Странно было, что он срезал ремень не только у водительского, но и у пассажирского сиденья.

Дверь открывается. Заходит миссис Стюарт.

— Ой, ты все-таки пришел.

Я смотрю на нее. Пожимаю плечами.

— Я вас оставлю вдвоем на несколько минут.

Она уходит.

Звонит телефон. Стюарт снимает трубку.

— О, привет. Можно я тебе перезвоню?

Ему приносят ужин. Он предлагает мне бутерброд с сыром.

— Нет, спасибо.

— А суп?

— Спасибо, нет.

Я спрашиваю Стюарта, считает ли он, что отцу перед смертью было одиноко.

Звонит телефон. Какое-то время он разговаривает. А повесив трубку, не возвращается к моему вопросу, и я не переспрашиваю.

Возвращается миссис Стюарт, и несколько минут мы разговариваем все вместе. Потом я ухожу. На парковке некоторое время разговариваю со своим диктофоном, потому что уже начал забывать многое из того, что рассказал мне Стюарт.

Утром мы с Грантом и Эриком завтракаем в ресторанчике, смотрим на проходящих людей в джинсах и кожаных куртках — зимой в Чикаго так и положено.

— И что ты делал вчера? — спрашивает Грант.

— Да так, — говорю я. — Съездил домой, покатался немного.

Я вспоминаю, что видел его маму. Мама Гранта каждый день проходит несколько миль по Вестерн-авеню. Я проехал мимо.

— Поздоровался?

— He-а. Я понял, что это она, когда уже было поздно.

— Ой как обидно.

— Да, обидно.

— А что сегодня будешь делать?

— Наверное, снова туда поеду.

— Зачем?

— Не знаю. Так. Может, в школу заеду.

Грант секунду смотрит на меня. Может, он знает.

— Ну что ж, передавай привет школе Лэйк-Фореста.

Мистера Якабино, владельца похоронного бюро, нет на месте. Есть человек, который помладше меня; его светлые выпученные глаза прикрыты очками. Его зовут Чад. Я захожу, отряхиваю снег с ботинок. Объясняю: я ищу документы, собираю их, а мои родители прошли через их бюро, и мне нужны любые бумаги, которые у них могут найтись.