Читать книгу "Женское оружие - Елена Кузнецова"

К столу — не праздничному, но весьма обильному — подали и несколько караваев без оберегов. Резать их не полагалось — только ломать. Наставники на правах старших аккуратно, чтобы и крошки на пол не уронить, преломляли хлеба над столом и раздавали по кругу. Хоть и прочли молитву, как положено перед едой, но сегодня в трапезной совсем иные обряды творились. Эту традицию в Ратном исстари блюли даже самые истовые христианские семьи.

Анна с прочими женщинами внимательно следила, чтобы девицы, упаси Господи, не проронили слезу, не начали хлюпать носами или наоборот — веселиться без меры (и это порой случается от напряжения). Хоть и предупредила их боярыня, чтобы не смели даже помыслить о таком, если удержаться невмочь, пусть лучше тихонечко выйдут из трапезной, но мало ли — в первый раз они воинов провожают, не привыкли — большинство из куньевской родни. Анюта с Машей, да и Млава с малолетства приучены, как себя в таких случаях вести, а этим-то внове.

Отроки тоже еще не обвыклись. Хоть и усмиряли бунт в Ратном, и кровь — свою и чужую — проливали, но вот в настоящий поход, воинами, уходили впервые. Анна переживала, как бы Роська чего не выкинул: вон как хмуро смотрит — уж больно старые, еще языческие обычаи сейчас всплывали, но надеялась, что от нее крестник не посмеет не принять обереги и провожальный хлеб. Хорошо, что вбитая уже привычка к воинской дисциплине и пример старших не позволяли Роське протестовать.

Когда мальчишки и их наставники встали из-за столов и поклонились, благодаря хозяек, пришел черед раздавать хлеба. Отроки, стараясь держаться степенно, как взрослые мужи, брали караваи из рук девок, ответно им кланялись. Ульяна что-то тихо говорила, подавая хлеб своему Илье. Анна приготовила целую корзину — сыну, Алексею и Роське… По обычаю, провожать Матвея надо было бы Настене, но ее в крепости не было, так что и этого крестника одарила тоже Анна. Татьяна провожала троих — Демьяна и Дмитрия с Артемием. Кузька стоял рядом с матерью и смотрел на братьев с тоской и досадой, завидуя им: в этот момент он отчаянно жалел, что место оружейного мастера здесь, в крепости, а не там, рядом с воинами. Глебу и Анисиму подавала караваи Верка. И тот, и другой выглядели хмуро, но по-разному. Глеб исподтишка косился в сторону Аринки и Андрея, а Анисим смотрел себе под ноги — должно быть, огорченный тем, что жена его так и не приехала на проводы.

Андрей с самого начала трапезы смотрел на Арину не отрываясь. Миску с едой она подавала ему из рук в руки, так, что его ладони легли поверх ее, и на какой-то миг — чуть дольше, чем положено — замерли. На вчерашних посиделках, когда они впервые сидели рядом, пусть ничего сказано не было, но руку ее он так и не выпустил до самого ухода. Казалось, уже все ясно, но когда она ему поднесла хлеб, так поглядел, словно получил нежданный подарок. Арина шагнула к нему, с поклоном подала каравай, как научила Анна и как делали все прочие бабы и девки, одаривающие уходящих воинов, а потом молча глядела на Андрея, чувствуя, что надо что-то сказать, но слов не находила. Не потому, что так уж растерялась, — просто боялась себя выдать.

С тех пор как она узнала о готовящемся походе, на душе у нее было неладно, словно ледяной коркой ее прихватило. Никому этого нельзя было показывать, а ему особенно, но чем ближе поход, тем сильнее на Арину накатывало. Вначале она гнала тяжелое предчувствие, старалась себя убедить, что это обычная бабья маета перед разлукой с любимым, и ничего более. Так уж на роду написано — мужам уходить, женам их ждать. Не привыкать ей, знала, что такое ожидание. Пусть Фома ее и не воином, а купцом был, но тоже ведь провожала всякий раз, будто сердце рвала и вторую половину отправляла с ним в дорогу. А однажды так и не дождалась назад. Потом долго жила с кровавой раной, не забылась еще та страшная боль. И теперь опять по едва затянувшемуся шраму будто зазубренным железом полоснули — так и не смогла Арина с этим предчувствием справиться.

Чем ближе было неминуемое расставание, тем отчетливее понимала — да, это оно… Так же пронзительно болела у нее душа, когда Фому в последнюю поездку провожала. Впервые за все время замужества захотелось пасть мужу в ноги, упросить остаться, не пустить, уберечь… неизвестно от чего. Сердилась на себя за глупую бабью слабость, понимала, что все равно не остановит, только перед дорогой расстроит. Тогда ей удалось это спрятать, но проводила Фому в тот раз с уверенностью, что в последний раз его видит. И вот сейчас то же самое. Знала, что нельзя об этом думать — беду накликать можно, но не могла ничего сделать со своими страхами. Но разве же остановишь, отвратишь мужей от их предназначения бабьими причитаниями? Фому даже и не пыталась удерживать, справилась с собой, а уж Андрея-то и подавно с пути не свернешь.

Но одно Арина сделать все-таки могла. Не только наузы она ему сегодня припасла — был у нее и еще оберег ему в дорогу. Накануне, когда поняла окончательно, что не обманывается, что не просто страх за любимого, обостренный уже пережитой утратой, ее мучает, а предвидение нависшей над ним страшной и неотвратимой беды, решилась: открыла шкатулку, нашла вещицу, которую ей бабка перед самой смертью дала. Сказывала, сильный это оберег, старинный, наговоренный. Если повесишь его с любовью на шею воину, он его от неминуемой смерти убережет, даже при самых тяжелых ранах, отведет беду, не даст сгинуть вдали от тебя, твоей любовью защитит и тебе вернет. Раньше Аринка его хранила только как память о бабке, никому не показывала — опасно было. Это в Ратном еще сильна старая вера. А увидел бы дубравненский священник языческий оберег, заставил бы выбросить как дьявольский соблазн. А уж в Турове тем более таить его приходилось — мужу перед походом отдать и мысли никогда не возникало. Фома не воином был — купцом, а бабка несколько раз с нажимом повторила — только воину на шею наденешь. А она, покойница, ничего зря не говорила. Да и свекровь не позволила бы — после первого случая она пристально следила, что́ сноха ее сыну в дорогу дает. Потом Аринка сама себя изводила, что не рискнула, не уберегла мужа — хуже от оберега все равно бы не стало. Сердилась на себя и на бабку, в отчаянии оплакивая смерть Фомы: провидица вроде была, а воина ей напророчила. Откуда ему было взяться, воину-то, если ее любимый муж — купец? Уж будто не могла бабка ей и для купца защиту дать, что ли! В сердцах как-то раз даже порывалась выкинуть бесполезную вещицу в реку, однако так и не выбросила, что-то удержало ее в последний момент, сохранила оберег, хотя и сама не знала зачем. Но видеть его с тех пор не хотела — завернула в тряпицу, спрятала с глаз подальше. Только почему-то всегда помнила — куда именно. И надо же, сколько всего пропало, а именно та шкатулка цела осталась.

Аринка вынула оберег из кожаного мешочка, в котором он хранился (так, в мешочке, и вешать его надо было, чтоб чужие глаза не видели), поднесла на ладони к свету, разглядывая, будто в первый раз, маленький серебряный стерженек — к нему с двух сторон были прикреплены два крылышка, очень похожие на лебединые. Если уж не для этого случая оберег у нее хранился, так для чего же тогда? Прикрыла глаза и стала шептать заговор, которому бабка тогда же и научила, потом пронесла над свечой, очищая огнем, окропила водой, поцеловала. Хоть тревога и билась в сердце по-прежнему, но все-таки стало немного легче: не обманула старая ворожея, правильно воина предрекла. Помогут, обязательно помогут ее любви все Светлые Боги! И Пресвятая Богородица тоже! Ибо они сами и есть любовь… Теперь Андрею надо отдать, самой на шею надеть. Впрочем, наузы-то тут принято носить, значит, и это не отвергнет.