Читать книгу "Замок Орла - Ксавье Монтепен"

– Бедолаги-капуцины, надо ж как им не подфартило! – воскликнул один.

– А старику-то вон как досталось! – подхватил другой.

– Что они удумали сделать с парнем, душегубы?.. Зачем связали по рукам и ногам и уволокли в лес?

– Может, им взбрело в голову получить полное отпущение грехов, приставив ему пистолет к виску?

– Не обобрать же его они вознамерились, ведь всяк знает: у странствующих монахов за душой ни гроша…

– Из какого же полка будут эти громилы?

– Судя по форме, кажись, из полка де Лонгвиля.

– А мне сдается – из полка де Конти.

– Ох уж мне эти бродяги! Под началом де Конти сплошь одни головорезы в военной форме… сущие изверги, не наче!

– И что скажет полковник, когда дознается?

– Право слово, не хотел бы я оказаться в шкуре этих подонков!

– Особенно сегодня…

– А почему – особо сегодня?

– Потому что здесь кардинал, а кардинал – такой же служитель Божий, как всякий монах. – Стало быть, он за них горой и никому не позволит грабить своего брата и уж тем паче побивать смертным боем.

– Во-во, это ты верно подметил.

– А по мне, удивительно то, как они ухитрились устроить засаду в том редком леске, куда и мышь не проскочет незамеченной… их же там набилось человек двадцать.

– Ну и что ж! Долго ли подкрасться со сторого вон того большого леса, что позади, а проскользнуть сюда перебежками, от дерева к дереву, раз плюнуть!..

В это самое время на крепостной стене объявился новый персонаж, не преминувший присоединиться к ротозеям-дозорным. Персонажем этим оказалась старуха – личность весьма примечательная и потому вполне заслуживающая нескольких строк.

На вид ей было лет шестьдесят пять – шестьдесят шесть; ростом невелика, полная; лицо – прыщеватое, нос – картошкой и красный, что говорило о ее явном пристрастии к «божественной бутылочке». Она была вдовой, и у нее был сын – впрочем, о нем мы поговорим чуть погодя. Все знали ее под прозвищем матушка Фент; с незапамятных времен она состояла привратницей при Блетранском замке, а заодно держала здесь же кабачок. С годами она стала среди солдат, как сказал бы сведущий человек, вполне свойской.

События, потрясавшие провинцию: война, стычки, засады, смена хозяев – ничто не могло заставить ее отказаться от призвания, которому она отдала всю свою жизнь и с которым хотела бы умереть. Верная своим привычкам и своему дому, как улитка – своей раковине, она не испытывала ни малейшего чувства патриотизма и чуралась любых политических перемен. Она поила и французов, и шведов с не меньшей готовностью, чем франш-контийцев, и неизменно приговаривала как присказку, что «пшеничная» с «можжевеловой» ходко льются в любую глотку… И придутся по вкусу всякому, прибавляла она, кто может расплатиться за эдакое удовольствие звонкой монетой.

Подобное равнодушие, о котором быстро прознали солдаты разных армий, должно было уберечь матушку Фент от всяческих напастей, и на самом деле так оно и было. Жилище ее, располагавшееся в толще той же крепостной стены – рядом с подъемным мостом, состояло из пары комнатушек: в одной помещалась спаленка, другая была выделена под кабачок. Двери кабачка выходили на эспланаду замка. А зарешеченное окошко спаленки, помещавшееся над потерной[71], проделанной в нижней части крепостной стены и сообщавшейся со рвом, глядело в чистое поле.

Кабачок был нейтральной территорией: там, на скамьях из неотесанного дерева сиживали солдаты, сражавшиеся под разными знаменами, но знавшие наверное, что здесь рады любому гостю.

Когда вчерашние побежденные становились сегодня победителями и с триумфом возвращались в замок, откуда были изгнаны накануне, матушка Фент привечала их с примерным радушием и не обращала внимания на цвет флага, реящего сегодня на самой высокой башне. Французский ли то штандарт, расшитый золотыми лилиями, или черное знамя поверженной Конте – если и думать об этом, то лишь затем, чтобы подладиться под последнего оккупанта. Благодаря такому непостоянству, совершенно прелестному и открытому, она умудрялась – что редкость! – заручиться уважением противоборствующих сторон.

Как мы уже говорили, у матушки Фент был сын – так что давайте теперь уделим внимание и ему.

Звали его Николя Большой.

И прозвищем своим он был обязан, очевидно, не уму, а росту: то был тридцатилетний увалень с умом малого ребенка. Пить, есть, спать – таковы были три главных его занятия в жизни, и счастье для него сводилось к удовлетворению только трех потребностей: пьянства, обжорства и лености. Если событие или вещь не имели мало-мальского касательства к бутылке, котелку или возможности растянуться на койке всем своим огромным, нескладным телом, Николя не имел о них ни малейшего представления, да особо и не горел желанием его получить.

При всем том, однако, назвать его слабоумным было бы совсем уж неверно. Он худо-бедно подсоблял матушке на кухне, а кроме того, к всеобщему удовлетворению, исполнял обязанности ключника. На этой должности его вряд ли кто мог заменить, поскольку при постоянной смене гарнизонов и комендантов – то франш-контийских, то французских – Николя единственный, кто мог с первого взгляда безошибочно сказать, от какой двери или ворот тот или иной ключ.

К портрету кабатчицы и ее отпрыска нам остается прибавить только, что матушка Фент была женщиной набожной и питала глубочайшее и безоговорочное почтение ко всякому человеку, облаченному в сутану священника или монашескую рясу с каюшоном.

А теперь давайте, с вашего позволения, вернемся на крепостную стену, где она внезапно появилась, привлеченная беспорядочными возгласами и невнятными разговорами часовых.

– Ну что?.. И что там такого?.. – спрашивала она, прокладывая себе локтями путь сквозь сбившихся в кучу солдат. – На что это вы там глазеете?

– Сами поглядите, – отвечал кто-то из солдат, указывая рукой в сторону пустоши.

– Где-где?.. Что-что?.. Ничегошеньки не видать.

– Да вон там, в четырех-пяти сотнях шагов, возле того здоровенного дерева.

– Ах-ах, ну да, вижу-вижу, – бросила матушка Фент. – Там что-то лежит на земле. И что же оно такое?

– Бедолага какой-то – его побили эти вояки-головорезы.

– Ох, разбойники! – воскликнула старуха.

И, приглядевшись, добавила:

– О Пресвятая Дева Мария!.. Прости меня, Господи!.. Так это ж, по всему видать, монах!..

– И то правда, матушка, как есть монах.

– Монах!.. Возможно ли такое?.. Боже мой, и впрямь монах… служитель Господа милосердного! Ах-ах, нехристи проклятые!..

И, сложив ладони в виде подзорной трубы, старуха, вся дрожа от негодования, вперилась взглядом в недвижное тело монаха, продолжая причитать на все лады, возмущаться и браниться на чем свет стоит.