Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

Он посмотрел на нее весело и ответил:

— Честно? Я бы съел свиную отбивную с кислой капустой и картошкой. Вот это бы съел сейчас охотнее всего. Такой вот вкус мне бы подошел.

Она смотрела на Него, не понимая. Он вдруг спохватился, что слово «отбивная» произнес по-польски. Не смог быстро найти в памяти соответствующее английское слово.

— Шабовы? — спросила она с интересом.

— Ну такая отбивная в панировке. Это трудно объяснить, если ты не из Польши, — засмеялся Он.

— Я себе эту отбивную запомню и с Джоаной подробно обсужу. Она должна знать. И когда придет время и доктор Ингрид отбивную по-польски разрешит, старая Лоренция тебя уж побалует. Ноу стресс.

Она быстро вскочила с постели и потопала к столику, на котором стояла кастрюля. Вынула из нее две оставшиеся баночки и вытянула провод из розетки.

— Но сейчас она будет лютовать как безумная. Уже же почти пять. Мне надо обход делать и к ужину народ готовить. Скоро Маккорник придет. Ты, Полонез, тут полежи, потому что у тебя типа сиеста же и тебе положено полежать, попереваривать то, что ты съел. А Лоренция к тебе перед отбоем еще заглянет, ноу стресс…

Он слушал ее смех и громкие восклицания, долетающие из коридора. Думал о том, что произошло в палате за несколько минут до этого. Эта врачиха вела себя подло, этому не было никакого оправдания. Высокомерие по причине своего положения, богатства, образования или успеха вообще, по жизни, Он всегда считал неправильным, заслуживающим осуждения, а когда оно выражалось еще в такой грубой форме, как только что, с Его стороны следовала незамедлительная и однозначная реакция. Он вынес это из дома, Его так воспитали родители, которые не были богаты и не имели никаких значительных достижений в жизни, а из-за войны — и достойного образования, которым могли бы кичиться. Он помнил, как Его отец часто повторял: «Сынок, будь умнее других, но никогда им этого не показывай!» Он никогда об этом не забывал. Из людей на своем жизненном пути — тех, у которых Он набирался ума-разума, — Он помнил до сих пор только тех, кто вел себя скромно. Именно скромность для Него была мерой величия. Он совершенно не выносил тщеславия, ненавидел звания. Сначала в институтах, в которых преподавал, а потом и в том институте, в котором работает и сегодня. Вся эта суета со званиями — доцентов, профессоров, докторов — всегда казалась Ему проявлением глупости, гордости или закомплексованности. Однажды Его пригласил к себе в кабинет на разговор Его шеф и спросил, почему во время официальных выступлений Он никогда не говорит о своей докторской степени и не указывает звания на слайдах презентации.

— Ты делаешь гениальные презентации, но могут подумать, что у нас работают только специалисты, а у других — профессора, — сказал шеф.

— Ну и отлично. Если так, то они задумаются: а что было бы, если бы ты отправил туда нашего профессора, — отшутился Он.

С того дня больше разговоров на эту тему не было. Сам Он ко всем обращался без научных званий, независимо от того, делали ли это другие. Скоро в институте к этому стали относиться как к Его очередному чудачеству. И если в Берлине это не играло особой роли, то уже в Гданьске, а потом в Познани очень даже. Не упомянуть там в академической среде о чьем-то звании — это как плевок кому-нибудь под ноги. Поэтому там Его считали неотесанным грубияном.

Но во время этой Его словесной атаки на высокомерную мадам гастроэнтеролога дело было не в этом. Это Он мог принять за ее экстравагантную особенность. В бешенство Его привело нечто другое: ее поведение обладающего властью безупречного командира — и презрение к работе Лоренции. Этого Он не терпел. Поэтому Его удивила реакция самой Лоренции. В ней не было ни капли злости, ни жалости, ни даже претензии. Совсем наоборот — эмпатия и симпатия. Она пыталась оправдать эту мадам, объяснить, найти причины, по которым она ведет себя так, а не иначе. Она не оценивала людей по бинарной системе — один или ноль, не видела исключительно белое или черное. Он этому так и не научился до сих пор. Правда, Он никогда не относился с пренебрежением к новым знакомым, но все-таки если кто-то наносил обиду Ему или Его близким — Он бросался в бой без колебаний, не пытаясь искать никакие объяснения и оправдания.

И кроме того, Ему нравилось слушать Лоренцию. Она умела вплетать в свои рассказы интеллигентный сарказм, причем так, что никого не высмеивала, не обижала и не унижала. Вся ее ирония по отношению к людям, о которых она рассказывала, в результате оказывалась симпатией и заканчивалась похвалами. Ему нравилась ее манера речи. Все эти ее архаизмы, эти ее тщетные попытки умничать, часто — Он не был уверен, что специально, — коверканье языка, перенос предлогов в конец предложений или интонирование там, где этого как раз совсем не нужно. А еще она никогда не была циничной. И вдобавок все эти ее философские высказывания, выходящие далеко за рамки просто жизненной мудрости наученной горьким опытом женщины, ее согласие с устройством мира, понимание, что в людях есть зло, и при этом постоянная готовность искать в них добро.

Кто-то осторожно тронул Его за плечо. Он повернулся и приподнялся на локтях. Около постели стоял Маккорник с длинным бумажным свитком под мышкой.

— Да уж, вы имеете полное право чувствовать себя сегодня измученным. Сначала экстремальный спорт с Натаном, а потом обед с мадам Лафонтен. Второе было, пожалуй, посложнее, да? — улыбнулся он иронично.

— У нас возникли некоторые разногласия на тему роли гуманизма в профессии врача, но в том, что касается различных частей пищеварительного тракта, от пищевода до заднего прохода, мы с ней вроде бы пришли к согласию, — ответил Он спокойно, улыбаясь Маккорнику.

— Она мне звонила, но ни о чем таком не упоминала. Да? Некоторые разногласия? — спросил тот, улыбаясь.

— Раз она ни о чем не упоминала, значит, они не были для нее существенными. Так что оставим это, господин доктор Дуглас Маккорник, о’кей?

— Ну ладно, — Маккорник понимающе кивнул, — у Ингрид есть свои особенности, которые не всем нравятся, но она великолепный гастроэнтеролог.

Маккорник снял с бумажного рулона тоненькую резинку и разложил перед Ним на одеяле цветные распечатки.

— Это сканы РЕТ, — заговорил он быстро и взволнованно, — вашего мозга сегодня утром. Корина… то есть доктор ван Бурен считает, что даже под микроскопом на них не удастся разглядеть никаких травм или шрамов. Мы разглядывали их вместе с Эриком — он даже использовал свою знаменитую на всю клинику лупу. И ничего не увидел.

Корина права! У вас совершенно цельный мозг. Без каких-либо следов повреждений. Завтра во время обхода Эрик вам это подтвердит гораздо более научно и официально, но я не мог ждать — я хотел сам все это рассказать вам еще сегодня. Я очень рад!

…Он свернул рулон и поставил в углу палаты у двери, после чего подошел к окну и сел на подоконник.

— Не помню, чтобы доктор ван Бурен лично доставляла пациентов в палату после исследования в своем отделении. У вас, видимо, какой-то особенный взгляд. Интересно, почему? — спросил он, улыбаясь.