Читать книгу "Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф"

Читаю:

Мир в затемненьи. Черное в окне.И жизнь моя напоминает мнеОбед, что получаю по талону.Из милости дарованный обед.К нему, признаюсь, вкуса нет.

– Следующее.

– «Понять – простить…» Но я не внемлю.Бог не дал мне тишайших сил.Я понял все. И не простилМою запятнанную землю.Так не простил бы я жену,Мне изменившую однажды.Так не прощаю я войнуС ее неукротимой жаждой.

– Следующее.

– Не хватит ли?

– Читай и не разговаривай.

– Вот эти горькие слова:Живут писатели в гостинице «Москва»,Окружены официантской службой,Любовью без любви и дружбою без дружбы.А чтоб витать под облаками,Закусывают водку балыками.

– Следующее, – приказывает величайший из стихолюбов.

А ну – со смертью будем храбры!Ведь все равно возьмет за жабры.

После чего он вытащил из наружного кармана пиджака вечное перо, а из внутреннего – записную книжку в темно-синем переплете, перепоясанную резинкой.

– Диктуй.

– Все? Подряд?

– Конечно.

Я повиновался.

Он снял резинку, старательно записал стихи и сказал:

– Стало быть: «А ну – со смертью будем храбры…» Что ж, попробуем.

– Что попробуем?

– Да вот… быть храбрым с ней.

– Не дури, Вася.

Опять перепоясав резинкой книжку, он бережно ее спрятал.

– Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич. Где-то у черта на куличках.

– В Барнауле, – подтвердил я. – Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе с Камерным театром.

– Да. Таиров с Алисой его и похоронили.

– Почему «Таиров с Алисой»? Его хоронили все камерники.

Качалов повертел в пальцах вечное перо, как на сцене вертел карандаш, играя Ведущего в толстовском «Воскресении».

– Алиса сказала: «Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил жизнь».

– Да. Очень.

– Я тоже ее очень люблю, – тихо признался Качалов. – И тоже, вероятно, ужасно не захочу умирать.

Надо было чуть пошутить.

– А тебе, Вася, и не придется. Ты уже бессмертен.

– Ну да, бессмертен! Бессмертны, дружище, только граммофонные пластинки, которые третьего дня я гнусно наговорил. И голос-то на пластинках будто не мой, а из пустой бочки. Голос огромной пустой бочки.

Мне это понравилось – «голос бочки».

Василий Иванович в редчайших случаях был доволен собой. «Да нет, друзья мои, я сегодня паршиво играл», – частенько жаловался он без всякого кокетства.

Шершеневич не выходил из головы.

– И умер-то он непонятно. От какого-то «милиарного ту беркулеза».

Качалов широко развел руками. У него и в жизни были крупные жесты. Редкие, но крупные.

– Туберкулез и Шершеневич. Не укладывается это в мозгу. Не вяжется одно с другим.

– Да. Не вяжется, – коротко ответил я.

Мне всегда было стыдно говорить высокие слова. Но иногда хотелось. И тогда я говорил пышно. Конечно, так, в уме говорил, а не вслух. И сейчас захотелось поговорить пышно. И я произнес в уме: «Шершеневич был похож на свой портрет, высеченный из камня. На портрет в римском стиле императорской эпохи».

– Туберкулез и… Шершеневич! – повторил Качалов. Он любил повторять слова, фразы. Думается, это было в актерской природе – от привычной работы над ролью.

– Шершеневич умер от туберкулеза. Черт знает что!

– Лечили от одного, – сказал я, – а умер он от другого.

– Неужели? Вот негодяи!

– Это частенько случается. Лечат, скажем, от вирусного гриппа, оказывается рак. Диму лечили от тифа, а умер он от милиарного!

– Эскулапы!.. А знаешь, мой друг, чем теперь меня спасают? – усмехнулся Качалов. – Мочой беременной женщины.

– Ого!

– В задницу эту мочу каждый день впрыскивают.

– От какой же болезни?

– От всех сразу.

И он назвал имя модного врача, который в те годы лечил этим могучим средством самых знаменитых в Москве людей.

– Вот шарлатан! – воскликнул я.

– Ну да.

– Для чего же, Вася, ты позволяешь дурачить себя?

– А я, видишь ли, друг мой, люблю шарлатанов. Я их и в театре люблю.

Он не назвал имен, но я сразу понял, в чей огород камушек.

– И в жизни люблю шарлатанов. Они талантливые. А вот всякие там академики…

Качалов махнул рукой.

– До революции у врачей одно верное средство было. Здорово помогало!

– Какое ж это?

– Сюртук! Придет эдакий важный дядя в черном сюртуке ниже колен, от хорошего портного…

Я грустно улыбнулся, вспомнив врача, который лечил покойную маму.

– Придет, пощупает пульс с серьезной рожей. И сразу тебе лучше. Даже температура у меня спадала. Честное слово! От этих сюртуков я и при воспалении легких быстро выздоравливал. Не то что теперь. То и дело по месяцу и больше в Кремлевке валяюсь.

Он снова завертел в пальцах вечное перо:

– Стало быть, друг мой…

Испугавшись, что гость опять процитирует мое злосчастное двустишие, я попытался перевести разговор:

– В двадцатых годах Шершеневич работал вместе с Таировым. Ведал у него в театре литературой. И на приемных экзаменах в студию сидел по левую руку от Александра Яковлевича. Экзаменующиеся мальчики и девочки с косичками это сразу учли: «Имеет-де вес…»

– Еще бы! Они смекалистые, эти мальчики и девочки.

– И вот все, как один, – сказал я, – перед экзаменационным столом читали нараспев:

Другим надо славы, серебряных ложечек,Другим стоит много слез, —А мне бы только любви немножечкоДа десятка два папирос…

Василий Иванович тут же продолжил своим зачаровывающим голосом знаменитое стихотворение Шершеневича:

А мне бы только любви вот столечко,Без истерик, без клятв, без тревог,Чтоб мог как-то просто какую-то ОлечкуОбсосать с головы до ног.

Ах, Шершеневич, Шершеневич!..

И мы оба с нежностью посмеялись над лирикой тех неповторимых лет.