Читать книгу "Ведьмы танцуют в огне - Юрий Чучмай"

Я уже больше недели живу на втором этаже гостиницы „Славная Зайдла“. Моя работа идёт хорошо: члены ковена доверяют мне, а я сообщаю сведения герру Кратцу. Я понимаю всю опасность хранения при себе дневника, но не могу иначе, ведь тогда я могу упустить ценные наблюдения и мысли.

Ковен занимается богопротивным колдовством и продажей зелий…»

Дальше были скучные заметки о буднях ковена, мысли и идеи Вольфганга на это счёт. После них шли пустые страницы, видимо демонолог не успел больше ничего записать.

Хэлену душила злоба на Эбенхольца, вспоминая, как верила ему, как защищала… «она уже начала отходить от их лживого учения»! Как будто Хэлена уже подалась в монашки и отдала себя Церкви. Она вдруг жутко захотела отомстить Эрике, Айзанхангу и всей инквизиции за то, что они так поступили с ней. Она возненавидела ковен за их глупость и слепоту.

И тут у Хэлены родилась блестящая идея. Если и не отомстить всем, то хотя бы убить двух зайцев разом можно было. Она открыла последнюю страницу, вырвала её, попросила у трактирщика перо и чернила, и начала писать…

Глава 35

ПИСЬМО

На улице уже стемнело, однако Готфриду было наплевать на приличия, и он готов был ввалиться к Дитриху хоть под утро. Он поймал открытый экипаж и поехал по лентам булыжных мостовых прямо к дому бывшего — бывшего ли? — друга.

Казалось, возница едет слишком медленно, и потому Готфрид попросил прибавить ходу. Они проехали мимо ратуши на юг, выехали за город и оказались в небольшом селении на северо-востоке. Всюду здесь были опустевшие поля и широкие одноэтажные домики крестьян.

Наконец экипаж с грохотом остановился возле крепкого и приземистого крестьянского дома. В окнах горел свет.

Готфрид вышел из экипажа и быстрым шагом направился к дому. После долгого и громкого стука дверь, наконец, отворилась, и перед ним предстала взволнованная Хильдегарда Байер. Скорее всего, она решила, что инквизиция заинтересовалась кем-то из её семьи, раз приходит ближе к полуночи. Что ж, она была не так уж далека от истины. И всё же, когда она увидела Готфрида, то с облегчением вздохнула и расплылась в улыбке.

— Здравствуйте, фрау Байер — сказал он железным голосом. — Позовите Дитриха, пожалуйста.

Женщина часто заморгала, неуверенно улыбнувшись.

— А Дитриха сейчас нет. Он уехал… Ты, Готфрид, заходи, заходи в дом, голодный наверное?

— Куда уехал? — словно каменный истукан, которому дали каменный язык, осведомился он.

— Не знаю, — мать Дитриха смущённо потупилась. — С новой девушкой они… куда-то, — она совсем покраснела и решила перевести разговор в другое русло. — А ты знаешь, что Дитриха повысили? Он теперь тоже будет защитниками нашими, стражниками командовать. Вы с ним теперь вместе будете…

Договорить она не успела, потому что Готфрид резко развернулся, бросив через плечо слова прощания, и на негнущихся ногах вернулся в экипаж.

— Обратно! — громко сказал он извозчику, пытаясь не смотреть в удивлённые глаза фрау Байер.

Он даже не стал уточнять, что это за новая девушка. Ишь ты, повысили его! Защитник наш! Да неужто Эрика, та, кого Готфрид не смог бы заподозрить ни в чём корыстном, бросила своего возлюбленного только потому, что Дитриха поставили выше по служебной лестнице? В это не хотелось верить, но верилось.

Не доехав до городских ворот, Готфрид остановил экипаж, щедро переплатил извозчику и отправился подальше от дороги, в поле.

Злость и обида жгли изнутри, и потому он решил остаться в одиночестве, боясь, что может сейчас кому-либо навредить. Он вынул из ножен шпагу, подошёл к одному стоящих на голом поле снопов, и принялся с остервенением рубить его, широко размахивая оружием. Клинок со свистом вгрызался в мягкие сенные бока, а Готфрид рычал от злости и отчаянья. Эрику похитили на улице! Дом не разграбили! Тогда почему Дитрих не сообщил Готфриду об этом письмом или лично? Ведь он должен был охранять её! А он решил воспользоваться ситуацией и ударить друга в спину. ЗА ЧТО?

Он громко кричал и ругался, проклиная всё на свете. Чем сейчас занимаются Дитрих с Эрикой? Ясно, чем! Одна лишь мысль об этом сводила его с ума, и он с ещё большей яростью размахивал шпагой. Боль прорывалась криком и бранью, от которых во дворах неподалёку начали лаять разбуженные собаки. Готфрид с силой воткнул шпагу в сноп сена и повалился на холодную землю, ударив по ней кулаком. Жгло глаза и хотелось плакать, и он даже ослабил контроль, что позволял ему держаться холодно и отчуждённо, как и подобает мужчине. Он был готов разрыдаться как последняя баба, благо никто сейчас не мог его видеть. И всё же слёзы не брызнули из глаз. Их продолжало всё так же щипать, но солёная влага даже не выступила под веками. От этого Готфрид ещё больше разозлился на себя, и скорчился на земле, пытаясь противостоять той силе, что сейчас выдавливала его грудную клетку изнутри.

В это мгновение он ненавидел всё, о чём думал: Эрику, Дитриха, его мать, себя, инквизицию и даже Бога, который был виноват в том, что ему безразлична судьба одного маленького человека. Может быть, Его пути и были неисповедимы и в конечном счёте вели к благу, но вот только Готфриду сейчас было наплевать на его пути и все блага, которые «ждут» его в будущем. Его разрывали на части желания и ненависть: он хотел быть с Эрикой, и больше не хотел её видеть никогда; хотел убить Дитриха, и пытался великодушно простить. Он хотел умереть, и хотел ожить. Ему хотелось забыть всё, но при этом запомнить каждую мелочь.

Ближе к утру, когда силы начали его покидать, а усталость и сон стёрли горе, он направился домой, волоча ноги и озлобленно пиная попадающиеся на дороге камешки. Втайне он надеялся, что Дитрих с Эрикой попадутся ему по пути, и тогда-то он сможет решить для себя, как жить дальше. Но он никого не встретил, и только сонная стража у ворот пропустила сослуживца в город.

Эрика сидела перед уютно трещавшим камином, глядя в огонь и не замечая Готфрида. Он подошёл к ней и обнял сзади, прижавшись к мягким волосам, которые пахли пряными травами.

— Ну что ты делаешь, — сказала она, отстраняясь. — Не дыши мне так в шею, мне щекотно.

— Тогда я тебя зацелую, — ответил Готфрид и, обратив её лицом к себе, приник к губам.

Сколько же счастья впереди, сколько радости от вернувшейся любви…

Он проснулся днём, не помня, как доковылял до дома и рухнул на кровать прямо в одежде. Это был только сон? Привычная уже тоска снова навалилась. Казалось, будто она была чугунным шаром, который приковывают к нему, заключённому любви, каждое утро, и снимают только когда, он заснёт в беспокойстве. Неужто воспоминания теперь будут мучить его и по ночам?

Раньше ему снилось лишь то, чего он боялся, теперь же — то, чего вожделел. Но что больнее, что мучительнее: видеть картины ужасного будущего, которое, возможно, никогда не наступит; или же глядеться в отражения столь сладкого теперь прошлого, зная, что оно больше не вернётся?