Читать книгу "Аппетит - Филип Казан"

Потом я ел собственный ужин – обычно флягу вина, толстую горбушку хлеба и то, что для меня отложил Теверино, – если повезет, что-то легкоусвояемое, вроде отварного каплуна или рыбьих щечек. Немного индийских листьев в вино, возможно, что-то еще для члена, вроде жареного корня драконьего аронника. Тогда, и только тогда я смогу отправиться, пошатываясь, в свои комнаты и обнаружить там ожидающую меня девицу. Если повезло, то она развела огонь, иначе придется вызывать юного Алонсо Руиса де Бисимбре, а потом от него избавляться, потому что он будет ехидничать надо мной и пялиться с ухмылкой на мою женщину.

Но на этом мои труды отнюдь не заканчивались, потому что теперь мне требовалось доказать своей подруге на ночь, которой, как я всегда подозревал, строго наказали наблюдать за каждым моим движением (каким бы неправдоподобным этот страх ни казался при свете дня), что я мужчина – даже больше, чем просто мужчина. Намного больше: бык, жеребец, неистощимый в аппетитах и энергии; что я кондотьер, перейти дорогу которому любой мужчина сочтет безумием. Рим, казалось мне, был странно переполнен мужчинами, желавшими превзойти меня, посягнуть на мою власть и влияние, обманом заставить произвести некий роковой ложный шаг. Только когда я оставался доволен тем, что принес удовлетворение, какой бы мерой оно ни мерилось, только когда я убеждался, что не посрамил честь, что моя репутация невредима и протянет еще день, я позволял себе погрузиться в неглубокий тревожный сон.

Я расставил все на столе перед собой. Я не мог спать: до пира меньше дня, чересчур много возбуждающих средств, девушка в моей постели тихо всхлипывает во сне. Так что я спустился в кухню, чтобы кое-что сделать. У меня есть все нужное: миски для порошков – оранжевого, белого, черного, желтого, красного. Яйца. Где-то здесь должна быть кисть. И мой нож. Доска не подготовлена: грунтовки здесь нет. Но должно получиться. Я разбил яйцо, отделил желток, проткнул осевший золотой шарик и дал сокровищу вытечь в блюдце. Немного пигмента на кончике ножа, вмешиваем медленно. Плохо, порошок слишком грубый, но я капаю на отталкивающую массу уксусом и снова перемешиваю. Попробуем желтый. Лучше. Черный хорош, просто уголь из очага.

Дерево гладкое от долгих лет использования в работе и ошкуривания песком. Я быстро сделаю набросок, а потом раскрашу. Желтые волосы, розовая кожа, зеленое платье. Фигуры, обретая форму, вставали за сучками и стыками досок. Мальчик, протягивающий руку. Девочка… Как она вообще выглядела? Я помнил ее волосы, все эти упругие кудряшки, и изящный скат носа. Какие смешные вещи застревают в моей голове. Я крепко зажмурился, пытаясь вспомнить что-нибудь еще: запах, вкус. Тессина…

– Маэстро!

Шаги по плиткам. У меня остается достаточно времени, чтобы бросить на стол мокрую тряпку и все стереть.

– Маэстро! Это вы? – Это Барди, ночной стражник. – Что вы делаете?

– Ничего, Барди! Просто навожу порядок. Завтра пир… Нужно нарезать кое-какого мяса. Мой отец был мясником, знаешь ли.

Но он не слушает. Он уже ушел. Я постукиваю по мискам, чтобы пряности осели. Вглядываюсь в воздух в поисках чего-то: воспоминания, еще одного призрака. Ее нет. Я шлепаю на стол кусок влажного алого мяса и склоняюсь перед работой.

На семнадцатый день апреля все было готово для пира. Все получилось именно таким, как я воображал. Проходя мимо меня в палаццо Борджиа, Папа Сикст чуть кивнул мне – мы уже встречались, хотя он не видел моего лица. Как и его племянник, граф Джироламо Риарио, горделиво выступающий позади его святейшества. Граф, однако, меня проигнорировал, глядя мимо кончика своего длинного носа на собственные щегольские туфли. Никто из прочих не был мне знаком: трое вельмож с супругами и французский кардинал. Я провел гостей в пиршественный зал, и хотя Папа не ахнул (другие ахнули), я отметил с некоторым удовлетворением, что его тяжелая поступь на мгновение сбилась, когда он увидел, что ожидает на столе.

Потому что это выглядело точь-в-точь как голый золотой мужчина, лежащий на спине, или, скорее, труп: мастер призвал все свое искусство и сделал лицо с полуоткрытыми глазами и губами, обнажающими зубы. Все было как в жизни: от жил, выпирающих на мышцах рук, до крайней плоти на члене. Я поставил свечи в ногах и головах, а вместо столовых приборов подал гостям Борджиа хирургические инструменты.

Гости расселись. Две женщины неистово краснели и обмахивались веерами, не то с отвращением, не то с восторгом, а мужья подталкивали их и указывали на детали, задерживаясь, естественно, на пенисе. Орландино начал свой привычный танец вокруг стола, поднимая крышки и размахивая ножами и вилками всевозможных форм и размеров. Когда все крышки сняли, я с облегчением увидел, что гости наклонились вперед и смеются – от восторга, не отвращения, – потому что я не был полностью уверен, насколько точно представил себе вкусы публики. Я стоял в конце зала, чуть дрожа. Днем я почувствовал себя настолько чудовищно изможденным, что принял настойку дикого мака – довольно крепкую настойку, и довольно много. Я выдохнул, глубоко и неровно, когда подняли крышку-голову, открыв небольшую горку превосходно зажаренных ягнячьих мозгов, припущенный телячий язык, по бокам два свиных уха в желе и два глаза, сделанные из языков нерожденных ягнят, обернутых вокруг вареных и разрезанных пополам перепелиных яиц.

Потребовалось двое слуг, чтобы поднять крышку с золотого туловища. И тут я получил от стола настоящее «ах!». Две бараньи грудные клетки стояли вертикально, ребра сходились в середине. На горле – несколько блюд из зобных желез: жареные, в пироге, перемешанные с розовыми лепестками – в античном стиле. Я сделал сердце из листьев красной капусты, заключающих в себе начинку из постной свинины, ветчины, телячьего вымени, орешков пинии, чеснока, шафрана и прочих специй, все вместе сварено в ткани, словно клецка. Легкими служили отваренные крылья гигантского ската. Ниже – смесь жареной печени и почек, а под ними огромная спираль дымящейся кровяной колбасы. Наконец, прекрасная минога, вместе с круглой тупой головой (с которой я осторожно оттянул кожу, чтобы открыть идеальный круг усеянного зубами рта), возлежала между двух припущенных в вине и покрытых сахарной корочкой фиг. Одна из женщин указала на это пальцем и взвизгнула.

Но теперь гости громогласно требовали, чтобы подняли все крышки, и я подал знак. Послышалось еще больше восклицаний, и мне показалось, что я увидел редкую улыбку, скользнувшую по обычно бесстрастному лицу Борджиа, когда его гости принялись указывать на все составляющие по очереди. В одной руке прятался жареный морской угорь с жареными артишоками в качестве пальцев, а в другой – ряд фаршированных гусиных шей. Бедрами служили куски косули, голенями – зайцы с вынутыми костями, фаршированные и зажаренные на вертеле, а каждую ступню представлял омар в панцире.

Орландино оказался вовсе не хирургом. Было неприятно видеть, как он бахвалится и крутит инструментами, встряхивая золотыми кудряшками и расчленяя мой съедобный труп: вот он ободрал угря, чья темная до синевы шкура разошлась над истекающим паром белым мясом. Ребра, разделенные коротким ножом, сердце, разрезанное на тонкие кружки. Прошло совсем немного времени, и тело оказалось таким же разодранным, как бедняга, которого при мне резали в боттеге Мелоццо. Его святейшеству, отложившему парочку мозгов, накладывали второе блюдо – бараньи ребра и кусок колбасы. Его племянник подъедал угря-руку. Кардинал Борджиа повернулся и наградил меня еще одной едва заметной улыбкой.