Читать книгу "Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази"

«Мне тут пришло в голову, друг мой… Все-таки одно дело: наливать, и опять же другое дело, когда просто так выливается». Его гордость казалась несокрушимой.

Поскольку в результате размещения горячей воды произошла заминка, он решил, что открутит газ максимально. Но сначала надо было зажечь его. Не будем вдаваться в подробности, еще кто-нибудь подумает, что я над ним потешаюсь. Ограничимся перечислением нескольких сломанных спичек, шипящего от боли лица, восклицания «Чтоб тебя черти съели!» и запаха газа: поскольку сначала он включал не то, что зажигал.

Затем поскольку асбестовую решетку — как говорят, совершенно напрасно — он изволил оставить под чайником, то спустя некоторое время она накалилась и явила свои завораживающие розовую и огненно-красную переходные стадии. Смотрел он на это, эстетствуя, а потом спохватился. Снять чайник. Затем неудачный эксперимент с голыми руками! Боль. Затем прихватка — собственноручный шедевр мадам Гитти, — и ею! К запаху газа теперь еще запах паленого хлопка! («Не хлопок, Петерке, ковролин».)

Поскольку с этим было закончено, присел отдохнуть. И как раз в это время вышла жена. Которая в свою очередь не в кровати нежилась, а о чем-то подозревала. «Малыш, — сказал он обаятельно в начале болезни, — да ты никак хворать надумала». — «В горошек», — кивнула она, выдавив улыбку на расцвеченное горячечными розами лицо. Но теперь уже поправлялась. «Что ты здесь делаешь, прелесть моя?» Слово «прелесть» она сказала, не разжимая зубов. Можете себе представить. И попробовать: прелесть. В этом была сплошная закономерность, которая руководствовалась увиденным: покачивающим головой, слушающим орущее радио мастером («Па-рампа-рампа-па — а пахлави! Карел Готт! Узнаешь?»), бесстыже открытым холодильником, все еще хлещущей из крана горячей водой, «иррациональным хрипом» гудящего нагревателя, клокочущей водой для чая.

«Вода совсем выкипела», — схватилась истощенная болезнью женщина за эту осязаемую конкретику. Испугался тут же великий человек, что, возможно, зря он вставал чуть свет… Сгреб тогда он «женскую плоть» и вернул вяло сопротивляющуюся женщину в постель. С женщиной на руках остановился, пыхтя, у постели, а потом бум-барах! вытащил из-под тела руки, которое с большой осторожностью плюхнулось на постель. «Ах ты, притворщик!» — «Останешься здесь, — приказал глава семьи. — Одно неверное движение…» — и он сделал традиционный жест, как бы сворачивая шею.

Снова в кухню из престижа! Немного погодя вступил он с подносом, а на нем продукты. «Завтрак, милостиссударыня». — «Благодарю, сударь. Сегодняшняя пресса?» — «Вы опоздали, прошу покорно, она уже там!» Муж потер свои изможденные от масла, салями, огарка свечи, чаинок, кипятка маленькие руки. «Все идет, как завтрак в постель», — сказал он наконец; вот!

— — — — —

Фрау Гитти, потревоженная от своего ночного занятия, сна, не преминула молочными губами отметить: «Дорогой мой!» — и мягко вибрирующие слова, вибрация в пространстве, взлетев, как лампионы, это видно, какая досада, что никто не видит, ведь он, как рак — покраснев, взглянул на мадам Гитти! О, эта теплота! эта твердость! эта непоколебимая кротость! радость и горечь! бесконечность будней и тот маленький шанс! — старая ты, старая, старая, старая,[93]бедра твои раздаются, плечи мускулисты, ненавижу[94]вокруг глаз сеть морщинок, нос у тебя никакой, ты некрасивая, вредная, я сыт тобой по горло. Да: художник — «или муж, mon ami, или муж» — со свойственной ему интуицией-сознанием, сконцентрировавшись даже на мгновении, может понять разрушительность будней! Всю монотонность их порочной сути! Дорогая моя, ты чудесно превращаешься в зрелую женщину, даму, ты всегда разная, букет твоих морщинок возле глаз — мой, мельчайшая жировая складочка у тебя на животе — это тоже ты, единственный мой Бог, а что же из этого ощущает Фрау Гитти, и наоборот;[95]из этой альфы и омеги?[96]

53 Он изволил долго откладывать отработку повинности у зубного врача. Вообще-то, он ни капли не боялся (поскольку случаи из детства благодаря дяде с золотыми руками не превратились в судорожные воспоминания, а остались семейными визитами — мало того: там еще была картинка с голой женщиной, как несомненный плюс), итак, не боялся он, а просто смирился, потому что изначальная опасность прошла, хотя иногда правая сторона сзади воспалялась, в таких случаях там даже возникал крошечный гнойничок, на него давил он с тем безжалостным любопытством, с которым подростки немилосердно сдирают там-сям корку с раны, но по сути — за исключением менее приятного утреннего запаха изо рта — зуб не вызывал раздражения. Вызывать не вызывал, но начал уменьшаться. (Маленькие осколки выходили из строя. Затем, на другой день, язык старался избегать осколочно-острой поверхности. Затем привыкал. Либо зуб шлифовался. Одним уровнем выше — ниже — не все ли равно.) Прекращение этого уже перестало быть детской игрой, он пошел к дантистке.

Красавица-дантистка набила ему рот марлей, тампонами, всем на свете. В таких случаях всегда создается очень интересная ситуация (опять такая, при которой что-то исчезает оттого, что появляется): стоит только набитости возникнуть, как у него (до этого сидел в кресле-монстре, руки между колен, пикнуть не смел) возникает раскрепощенное желание говорить, легко и содержательно болтать о том о сем (отмечаю я или это одно и то же? — врачиха тоже начиная с этого момента говорит такие вещи, на которые можно отвечать), мало того, не останавливается он на страстном желании и начинает, как было запланировано (см. выше). Но в тот момент вы уже можете себе это представить: «Аэаыиаэо!» — так и только так. Врачиха рассказала, что, по мнению ее сына, господин Марци и мастер — как Каспарек и Черницки. Он с набитым тампонами ртом, в сильном, бледном освещении, был, вероятно, ожесточенным типом. Из-за этого или чего другого врачиха сказала: «Вы, конечно, явно не читаете Миксата». — «Иаэао». — «Вы, конечно, модернист». — «Ауэыои». Слюноотвод сочувственно (невыносимо) причмокивал. «Вкус крови». «Скажите, друг мой, как так: сквозь одни белые халаты трусики просвечивают, а сквозь другие нет?» Не знаю.

54 Перед кабинкой вахтера он изволил аккуратно повесить ключи, перебросился парой дружеских слов со старым вахтером, с которым вошел в хорошие отношения уже тогда, когда у него еще не было постоянного пропуска.

Свежо и молодо — будущее за молодостью! («О, нет, друг мой, будущее за моей старостью, точнее сначала за моей зрелостью!») — вскочил он на спину своего орловского жеребца и отправился… было, если бы отправился. Еще раз завел. При звуке этого характерного, все сильнее барахлящего, расплющенного и тихого «иго-го» у него сжалось сердце. Результатом двух новых попыток стало уже одно лишь безнадежное «иго». Стоял там злополучно, скакун грустно посматривал на него, его же безо всяких на то оснований переполнило чувство ущемленности, нечто похожее он ощущал последний раз перед мадам Гитти. Наконец он решился обратиться за помощью.