Читать книгу "Небеса ликуют - Андрей Валентинов"

— Она просит твоего суда, дядя…

Я задумался. Великий дух Тупи суров — зато несправедлив.

— Значит, мои родичи — в моей власти? В полной власти?

— Да…

В ее голосе теперь звучал страх. Я неторопливо поднялся, оправил черкеску.

— И мое слово неотменимо?

— Дядя Адам!

Анна-Станислава вскочила, бросилась ко мне, и я с трудом успел поднять ее, не дав упасть на колени.

— Дядя, прошу тебя, пожалей ее! Пожалей! Я знаю — ты ксендз, ты езовит, вы никого не прощаете… Но — пожалей! Я покачал головой.

— Мне понадобится кнут. Нет, два кнута. И соли — побольше. И еще «кобыла», знаешь, такая деревянная, с ремнями… Она побледнела, закусила губу, но я был тверд.

— И свеча — большая, в локоть, чтобы время засечь.

— Но Ядвига!..

— А при чем здесь панна Ружинска? — поразился я. — Все это — для каштеляна гомельского!

…Моя племянница никогда не смотрела действо об Илочечонке!

Одна девица стелила постель. Вторая топталась рядом, время от времени поглядывая на меня. Пухлые губы многообещающе улыбались.

— И цо пан кнеж ще пожелают? Кажется, мне ко всему еще полагался гарем. Девицы переглянулись, та, что с пухлыми губами, медленно провела ладонью по высокой груди.

— Постелили? Брысь!

Я захлопнул дверь и с тоской оглядел опочивальню. Все это напоминало дом Дзаконне, особенно кровать. Я сбросил перину на пол, кинул сверху плащ.

Куда ты попал, Илочечонк?

Интересно, кем хуже быть — святым или кнежем?

В Риме решили, что нашли святого. Кнежна Анна-Станислава рада, что золоченое кресло главы рода отныне не пустует.

А я буду учить арабский.

Моя племянница еще не знает, что мне не укрыться даже в Ейшишках. Найдут — Общество ничего не забывает. И не прощает. Может быть, сейчас другой перелистывает документы в Среднем Крыле, готовясь к опасному путешествию. Хотел бы я знать, что расскажут ему?

Житие Святого Адама уже написано. Моя жизнь… Ее придется описывать самому. И самому искать дорогу — впервые за все эти годы. Я выучил гуарани за несколько месяцев, едва ли арабский будет труднее.

А потом?

Куда приведет лесная дорога?

Неярко горела лампада. Лик Черной Девы Ченстоховской утонул во тьме. Но я был спокоен. Ее рука со мной. И мне не страшно.

* * *

…Серый туман клубился, дышал сыростью, дорога исчезла, но я все равно шел, стараясь ступать тихо, словно вокруг была ночная сельва. Дальше, дальше… Уже близко, уже совсем близко.

Странно, я совсем не устал. Я мог бы идти еще долго, очень долго, даже больше, чем уже пройдено. В Промежуточном Мире, в обители ангелов, нет времени, но оно есть во мне, и сердце бьется, отсчитывая годы.

Годы? Века?

Каждый шаг труден. Груз тяжел, прижимает к земле. С каждым биением сердца Черная Книга становится все неподъемней, все тяжелей. Бумага давно истлела, распалась обложка, но Книга все равно со мной, она стала больше, в ней теперь десятки тысяч страниц.

Туман все гуще, все плотнее.

Иду.

Скоро, уже скоро. Что там, в конце? Обещание Той, что смотрела на меня с Нерушимой Стены, неотменимо, но неотменимо и слово Церкви. Я умер, но я жив, я грешен, но я святой. Что дальше?

Туман твердеет, выгибается высокими сводами, черными от давнего огня, распадается дробным стуком…

* * *

— Открывай! Открывай!

Стучат в дверь. Нет, не в дверь — в церковные врата. Они уцелели, хотя храм давно сгорел, иконостас рухнул, обратившись в кучу черных углей.

— Открывай, сволочь!

Я подхожу к вратам. Моя рука…

Сутана? Почему я в сутане? Терпеть не могу сутану!

— Ага! Вот ты где, гад! Товарищ капитан, тут поп! Спрятался, контра!

— То не поп, товарышу сержант. То ксендз.

— Один хрен.

Трое — ландскнехты в уродливой зеленой форме с короткими мушкетами на ремнях. На странных шляпах без полей — красные пентаграммы.

— Стой, где стоишь, сволочь! Руки! Подними руки! Медленно, медленно!

Я не подчиняюсь. Приклад бьет в грудь.

— Гордый, падла! Пристрелить, товарищ капитан?

— Погоди! Надо узнать, что он тут делал. Здесь, говорят, у аковцев явка[26]. Черт, всех попов еще пять лет назад выселили! Этот-то откуда?

— А вот сейчас и выясним! Встать! Встать, сволочь? Вставать трудно. Тысячи страниц Черной Книги давят, прижимают к земле.

— Откуда-то вы, гражданин? Из Берестечка? Отвечайте, быстро! Что вы тут делаете?

— Да из Армии Крайовой он, по всему видать! Молчу. Отвечать незачем, мой путь подошел к концу.

— А, зрозумив! Товарышу капитан, у них свято! У католыков! Десятэ лыпня, дэнь святого Адама Горностая. Цэ ж його костел.

«Десятэ лыпня» — десятое июля.

Костел Святого Адама — великомученика, убитого за дело Церкви. Мой костел.

— И что за святой такой? По водам ходил? Они смеются, небритые лица скалятся. Только сейчас я понимаю, что означают красные пентаграммы на их шляпах. Войско Армагеддона! Черный Херувим не забыл обо мне.

— Да був такый, товарышу капитан. Под Берестэчком його наши вбылы, якраз трыста рокив тому. Десятого лыпня — його дэнь.

«Трыста рокив» — триста лет.

Три века.

Святой Адам Горностай погибнет десятого июля под Берестечком. Слово Церкви неотменимо.

— Ага, значит, службу решил отправить? Ну что, товарищ капитан, заберем попа в Дубно?

— Зачем?

— Ну що, лях, не думав, що тебе такая доля чекае?

Моя доля — моя судьба.

Странно, что они не думают о своей. Эти трое напрасно тратят время у сгоревшего костела. Эти минуты — их Ночь ва-ль— Кадар. На дороге в Дубно они попадут в засаду и погибнут — все трое. Капитана привяжут к дереву, обложат сушняком…

Им надо было уходить сразу — и разминуться со смертью. Но они не знают, что Ночь Предопределения уже наступила. И для них. И для меня.