Читать книгу "Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса - Эрик Ларсон"

На пороге стоял тот же самый молодой человек. Мэри попросила его подождать в вестибюле и пошла, чтобы пригласить мэра.

«Было около восьми, когда я услышал какой-то шум, – вспоминал сын Гаррисона, Престон. – Я даже испугался – шум был такой, как будто со стены упала картина». Софи тоже слышала этот звук, вслед за которым раздался крик отца. «Я не знала, что и подумать, – рассказывала она, – моей первой мыслью было, что это, возможно, одна из ширм в дальнем конце вестибюля упала на пол. А услышав голос отца, я подумала, что он зевает. У него была привычка сопровождать зевок громким звуком».

Престон, выйдя из своей комнаты, увидел дымок, поднимающийся из вестибюля. Спускаясь по ступенькам лестницы, он услышал еще два громких хлопка. «Звук последнего выстрела был громким и отчетливым, – рассказывал он. – Я понял, что стреляли из револьвера». Этот звук, по его словам, «был похож на взрыв в люке».

Вбежав в прихожую, он обнаружил отца, лежащего на спине в окружении слуг; в воздухе стоял запах пороховой гари. Но крови было очень немного. Бросившись к отцу, Престон закричал: «Папа, ты не ранен, правда?»

Мэр сам ответил сыну. «Да, – сказал он. – В меня стреляли. Я умру».

С улицы прозвучали еще три выстрела. Кучер выстрелил из своего револьвера, чтобы привлечь полицию, затем выстрелил в Прендергаста, и Прендергаст выстрелил в ответ.

На шум выстрелов прибежал один из соседей, Уильям Дж. Чалмерс, который подложил под голову Гаррисона снятое с себя и сложенное вчетверо пальто. Гаррисон сказал ему, что пуля попала ему в сердце, но Чалмерс не поверил словам мэра. Крови почти не было видно.

Они даже поспорили.

Чалмерс успокаивал Гаррисона, уверяя его, что его сердце не затронуто пулей.

«А я говорю, что пуля у меня в сердце, – резко оборвал его Гаррисон. – Это моя смерть».

Через несколько мгновений его сердце перестало биться.

«Он умер рассерженным, – сказал Чалмерс, – из-за того, что я ему не поверил. Даже в смерти он оставался убедительным и властным».

* * *

Прендергаст пришел в ближайший полицейский участок, расположенный на Дисплейнс-стрит, и, обратившись к дежурному сержанту О. З. Барберу, спокойным голосом объявил: «Закрывайте меня; я тот самый человек, что только что убил мэра». Сержант отказывался верить ему до тех пор, пока Прендергаст не протянул ему револьвер, от которого все еще исходил сильный запах пороха. Осмотрев барабан, Барбер обнаружил, что четыре гнезда подряд пусты, а в пятом еще находится патрон. Шестое гнездо тоже было пустым.

Барбер спросил Прендергаста, почему он застрелил мэра.

«Потому что он не оправдал моего доверия. Я поддержал его предвыборную кампанию, и он за это обещал назначить меня на должность муниципального юрисконсульта. Но он не сдержал своего слова».

* * *

Выставочная компания отменила церемонию закрытия. Не будет «Юбилейного марша» [215], не будет высадки Колумба, не будет выступлений Харлоу Хигинботэма, Джорджа Девиса, Берты Палмер; не будет вручения наград, не будет похвальных слов в адрес Бернэма и Олмстеда, не будет «Салюта Колумбии» [216]; не будет массового исполнения «Доброго старого времени» [217]. Вместо всего этого церемония закрытия будет представлять собой мемориальное собрание в «Фестивальном зале». Начали входить приглашенные, органист, сидевший за органом с гигантскими трубами, заиграл «Похоронный марш» Шопена. В зале было так холодно, что распорядитель объявил, что мужчины могут не снимать шляпы.

Преподобный доктор Дж. Х. Бэрроуз прочел молитву и благословил присутствующих, после чего по просьбе руководства выставки прочел речь, которую Хигинботэм приготовил для первоначально запланированной церемонии. Мысли, высказанные в этой речи, и сейчас еще, казалось, не утратили своей значимости; особо сильное действие на присутствующих произвел один пассаж: «Мы поворачиваемся спиной к прекраснейшей мечте цивилизации, и мы уже почти готовы обратить ее в прах, – читал Бэрроуз. – Но ведь это подобно смерти дорогого нам друга».

Зрители медленно выходили из зала под холодное серое небо.

Ровно в четыре сорок пять – время захода солнца – военный корабль «Мичиган» выстрелил из одного из своих орудий; за этим выстрелом последовало еще двадцать, и во время этого салюта тысяча человек молча встали под каждый из флагов выставки. С последним выстрелом орудия «Мичигана» огромный флаг, развевавшийся над Административным корпусом выставки, упал на землю. Одновременно с ним упала тысяча других флагов, и многочисленные трубачи и фаготисты, собравшиеся на Суде Чести, заиграли «Звездное знамя» и «Америка» [218]. Двести тысяч человек, у многих из которых текли слезы, подхватили эти песни.

Выставка завершилась.

* * *

Кортеж Картера Гаррисона, состоявший из шестисот экипажей, растянулся на несколько миль. Процессия двигалась медленно и почти бесшумно среди черного моря мужчин и женщин, одетых в траурные одежды. За катафалком с черным гробом Гаррисона, идущим во главе кортежа, следовала его любимая кентуккийская кобыла под пустым седлом, к которому были приторочены скрещенные стремена. Повсюду белые флаги, символизировавшие Белый город, были приспущены до середины флагштоков. Тысячи мужчин и женщин, прикрепивших на грудь значки со словами «Наш Картер», в молчании наблюдали, как экипажи с главными людьми города проходили мимо. Армор, Пульман, Шваб, Филд, Маккормик, Уорд.

И Бернэм.

Для него этот путь был особенно тяжелым. Он не так давно уже проходил его во время похорон Джона Рута. Выставка началась со смерти и смертью она сейчас заканчивалась.

Процессия была настолько велика, что остановившийся на одном месте человек мог наблюдать за ее прохождением не менее двух часов. К тому времени, когда она достигла Грейслендского кладбища, расположенного в северной части города, спустились сумерки и мягкий туман укутал землю. Длинные ряды полицейских выстроились по обеим сторонам дорожки, ведущей к кладбищенской часовне, сложенной из красного кирпича. Чуть в стороне стояли пятьдесят певчих Объединенных немецких певческих обществ.