Читать книгу "Я свидетельствую перед миром. История подпольного государства - Ян Карский"

— Сегодня никто не может предвидеть, как будут развиваться события. Моя собственная политика всегда основывалась на необходимости согласованных действий всех Объединенных Наций. Как поляк и глава польского правительства я сделаю все, что в моих силах, чтобы способствовать этому взаимодействию. Польша готова сотрудничать с советской Россией во время и после войны. Не потому, что Россия — могущественная держава, а потому, что это сотрудничество отвечает интересам всей Европы. Разумеется, я имею в виду свободную суверенную Польшу, которой управляют избранные ее народом власти и в которой сохраняются ее собственные законы, традиции и культура.

На прощание Сикорский сказал мне:

— Вы немало потрудились на этой войне и будете награждены за ваши заслуги орденом Virtuti Militari[170]. Церемония состоится послезавтра. Но мне хотелось бы на память о нашей встрече в дни тяжелых испытаний и в знак моей личной симпатии подарить вам вот этот портсигар. Это подарок не от премьер-министра и верховного главнокомандующего, а от старого, усталого человека, который много повидал на своем веку, пережил немало черных дней и разочарований и умеет ценить преданность и дружбу. Подарок человека, который любит молодежь и надеется, что она построит новую Польшу и новый мир.

Он достал из ящика письменного стола серебряный портсигар с его выгравированной подписью и с улыбкой протянул мне. Я был смущен, но полон гордости. Генерал пожал мне руку и добавил:

— А теперь идите и отдохните. Не слишком утомляйте себя всеми этими встречами и докладами. Не позволяйте союзникам преуспеть в том, чего не смогло сделать гестапо. Вы осунулись, у вас уставший вид — мне это не нравится. Я слышал, вы потеряли много зубов, что совсем не к лицу молодому человеку и блестящему офицеру, мы это непременно поправим. Не такие уж мы бедные — как-нибудь хватит средств вставить зубы доблестному воину. А кстати, покажите-ка мне руки, — вспомнил он и, осмотрев шрамы на моих запястьях, сказал: — Останутся навсегда. Я вижу, гестапо тоже по-своему наградило вас. Будет что вспомнить на старости лет.

— Шрамы уже не болят, пан генерал, — ответил я. — Но клянусь вам, ни я, ни мои дети, ни дети моих детей никогда не забудут, как они появились.

— Я вижу, — печально сказал генерал, — вы из тех, кто не прощает.

Через три дня мне вручили орден Virtuti Militari, высшую воинскую награду Польши. Церемония проходила в резиденции польского правительства на Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, 18. Присутствовали многие министры. Вручал награду сам верховный главнокомандующий.

Сикорский скомандовал мне:

— Три шага назад, смирно!

От волнения я запомнил только обрывки фраз: «За ваши заслуги… за верную службу… за преданность родине… за самоотверженность и мужество… за веру в победу…»[171]

Я также представил отчет польскому президенту в изгнании Владиславу Рачкевичу. Этот человек стоял во главе государства, которое находилось за сотни километров от места его пребывания и все учреждения которого функционировали тайно. Кроме того, я встречался с несколькими членами правительства и лидерами партий по отдельности, отчитываясь перед каждым. Это была утомительная и скучная работа.

Была у меня встреча и с министром финансов.

— Рад вас видеть, — сказал он. — Вы, вероятно, хотите рассказать мне о политической ситуации в Польше?

— Сожалею, пан министр, — ответил я, — но я пришел к вам по другому делу. Обращаюсь к вам как к распорядителю государственной казны с просьбой о ссуде. По милости гестапо я лишился отличных зубов и теперь очень нуждаюсь в новых.

Мы оба рассмеялись.

Через несколько недель я приступил ко второй половине моей миссии, состоявшей в том, чтобы информировать о положении в Польше и деятельности польского Сопротивления представителей союзных государств. Я рассказывал о нашей работе, о том, чем мы можем быть полезными им и чего ждем от них, — словом, о взаимодействии на благо общего дела.

Большое впечатление на меня произвела встреча с Энтони Иденом[172]. Сам того не зная, он оказал огромное влияние на меня в студенческие годы. В Женеве, когда я работал там в библиотеке Лиги Наций, он был кумиром для меня и моих друзей. Нас восхищали его манеры, биография, ораторское искусство; он представлялся нам образцом современного государственного деятеля. Мы старались подражать ему во всем, вплоть до мелочей. Помню, мы с приятелями по Высшей школе политических наук с большим трудом пробирались на теннисные корты и наблюдали, как элегантно он играет, успев с утра произнести речь в Лиге Наций. Я хотел рассказать ему об этом обожании, но сдержался.

— Подойдем к окну, — позвал меня Иден, выслушав доклад, — я хочу получше разглядеть вас.

А перед тем как я покинул его просторный министерский кабинет, он сказал:

— За эту войну вам пришлось испытать все, что только может случиться с человеком, за исключением одного — убить вас немцам не удалось. Я считаю за честь знакомство с вами, господин Карский, и желаю вам удачи[173].

— Я делаю то же, что и тысячи других, — ответил я.

Встречи с британскими официальными лицами продолжались. В общем, для меня в такой деятельности не было ничего нового — примерно то же самое я делал в Польше, бегая по разным явкам. Только там это сопровождалось голодом и страхом, а здесь меня возили на лимузинах и угощали отборными яствами.

Английских политиков интересовали разные аспекты информации, которой я владел. Я беседовал с лидером лейбористов Артуром Гринвудом, с руководителем Управления специальных операций лордом Селборном, консерватором лордом Кранборном, военно-экономическим министром Хью Дальтоном, с темпераментной Эллен Уилкинсон — депутатом палаты общин, с британским послом при польском правительстве Оуэном О’Мелли, с американским послом Энтони Дрексел-Биддлом и вице-министром иностранных дел Ричардом Лоу, — и у каждого из них был свой подход.