Читать книгу "Великаны сумрака - Александр Поляков"

Знать бы ему, мятущемуся революционеру, что в 1902 году его Сашурка поступит в московскую Духовную академию, будет пострижен в монашество с именем Тихон, примет сан иеромонаха, начнет подвижническую жизнь. Он понесет молитвенный подвиг — почти без сна, не давая себе прилечь и на минуту, ночами переводя кондаки преподобного Романа Сладкопевца. В 1920-м он будет хиротонисан во епископа Череповецкого, затем Кирилловского — с назначением на кафедру, уже обагренную кровью новомученика владыки Варсонофия. Обновленцы изгонят его, обвинят в контррево­люции. Несколько лет епископ Тихон проведет в советском лагере, на лесоповале, таская бревна по грудь в ледяной воде.

Его мучили, чекисты грозили револьверами, с которыми не расставались еще народовольцы, друзья отца, а он писал акафисты, исполненные ликующей радости, благодарения Богу и веры в то, что сила Его всегда побеждает. Потому что Христос сказал: «Мужайтесь, Я победил мир» (Ин. 16, 33).

Кажется, владыка вспомнил тогда, молясь об упокоении души давно умершего Льва Александровича, ту старую за­пись в отцовской «памятной книжке», сбереженной в Серги­евом Посаде матерью и старшими сестрами.

Улыбнулся, сердя озябшего охранника, и понес бревно дальше, хлюпая по студеной жиже разбитыми башмаками. Такими же, как у юного Тигрыча в тесной камере Петропав­ловской крепости. Почти такими.

Глава тридцатая

Заведующий русской зарубежной агентурой, губернский секретарь Рачковский снова был вызван из Парижа в Санкт- Петербург для личного доклада министру внутренних дел Дмитрию Андреевичу Толстому. Граф принял своего любим­ца в здании на Фонтанке незамедлительно. Беседа продол­жалась более двух часов.

— Мне сообщили Дурново и Скандраков, что вам удалось перехватить письма Льва Тихомирова, — министр кивнул штаб-офицеру, принесшему чай, и приглашающим жестом указал Рачковскому на ароматно дымящиеся стаканы, на вазочки со сластями: угощайтесь, мол.

Петр Иванович графа уважал. Поговаривали, что при на­значении на пост главы МВД тот прямо спросил у Алексан­дра III: «Угодно ли будет Государю иметь министром челове­ка, который убежден, что реформы прошлого царствования были ошибкой?», и получил утвердительный ответ.

— Да, Ваше сиятельство, — почтительно привстал заведу­ющий агентурой. — Письма отправлены в Лондон. Также и в Россию, но зашифрованные. Мы сумели раскрыть тайные криптограммы. В Лондоне давно проживает Ольга Алексе­евна Новикова, вдова генерал-лейтенанта Ивана Петровича Новикова. К сей почтенной особе и пишет наш сбежавший народоволец. Смею заметить, что.

— Вот как? — перебил Толстой. — Я генерала знавал еще в бытность его попечителем учебного округа в Петербурге. Кое- что сделали мы с ним, дабы вольномыслие в университетах изжить, нигилятину мерзкую, юные сердца разъедающую. И Ольгу Алексеевну помню. Она же из Киреевых-славяно- филов, из круга Хомякова, Аксаковых. Крестница Госуда­ря. И она этому.. Тигрычу отвечает? Что ж у них общего? — разволновался граф, топя седеющие усы в остывшем чае.

— В церкви они познакомились, что на улице Дару, у на­шего посольства. Прошлым летом еще. Их свел некий Пав­ловский. Агенты Турин и Милевский выследили.

Граф резко поднялся, посуда мелко звякнула; из-под тя­желоватых век гневливо сверкнули глаза. Заходил по каби­нету широким шагом.

— У самого посольства? И отчего не заарестовали, не за­тащили туда подлеца, рекалию беглую?

— Он с сыном болящим был. И с женой, — вытянулся Рачковский. — К тому же директор Департамента полиции Дурново распорядился не прекращать филерского наблюде­ния. И вскоре выяснилось удивительное.

— Что же? — нахмурился министр: упоминание имени Дурново не слишком-то понравилось. У этого бывшего мо­ряка дальнего плавания терпения явно было побольше.

— Новикова уехала. Они с Тихомировым стали перепи­сываться. Но содержание его писем — вот что поражает! Этот злоумышленный революционер как бы уже и не вполне рево­люционер. Да-да, Ваше сиятельство! — Рачковский раскрыл портфель и стал вынимать скрепленные бумаги.

— Все как-то странно. Знакомство в храме. Но сей бег­лец-социалист никогда не отличался религиозностью, — по­жал плечами Дмитрий Андреевич. — Так что же у вас, любез­ный, припасено? — нетерпеливо протянул руку.

Это была записка Рачковского с извлечениями из коррес­понденций Тихомирова в Лондон к Новиковой. И от нее к идейному вождю «Народной Воли». Граф надел очки. Глаза цепко побежали по строкам. Удивленные кустистые брови поползли вверх, напряженно морщиня высокий лоб.

— Та-ак. «Я окончательно убедился, что революционной России в смысле серьезной созидательной силы не существу­ет.» Интересно, интересно. «Отныне нужно ждать всего лишь от России, русского народа, почти ничего не ожидая от революционеров. Сообразно с этим я начал перестраивать и свою жизнь.» Ай да Тигрыч! И что же любезная Ольга Алек­сеевна отвечает? Та-а-ак. «Народовольчество погибло, по­тому что Александр III сумел вызвать в Империи высокий подъем национального чувства, стать представителем наци­ональной России. Либералы пишут: реакция, реакция! Но, согласитесь, Лев Александрович: в живом организме всегда реакция. Иначе — смерть.»

Граф Толстой вскинул на заведующего агентурой отрешен- но-округлившиеся глаза. Забывшись, махнул ему рукой:

— Чаю, горяченького. Скорее! Вот баба! — и опять утк­нулся в бумаги.

— Надо же! Что еще?.. Да он, этот отпетый нигилист, со­глашается! И сам-то, сам!.. «Верно, Царь сумел упорядочить государственные дела. Не изменяя образа правления, он твер­дой рукой изменил способ правления. И страна при нем ста­ла развиваться и процветать. При таких условиях никто не хочет идти в революцию.» Ишь ты! Каков. — обжегся чаем потрясенный министр. Впился взглядом в Рачковского: — А вы-то, Петр Иванович, верите этому.. висельнику?

— Как сказать. Я бы не стал спешить, — задумался заве­дующий агентурой. — Не прост сей господин, ох, не прост, Ваше сиятельство! Полагаю, следует провести еще ряд ме­роприятий — по части его деморализации. Я заказал огром­ный чертеж Парижа и установил для агентов график слеже­ния за Тихомировым. Мои лучшие филеры.

— Превосходно! Передайте вашим людям: они будут награж­дены, и щедро, — улыбнулся в усы Толстой. — Я доложу Госуда­рю. Но наблюдение продолжить еще с большим усердием. То что вы, голубчик, сообщили — весьма и весьма интересно.

Между тем Тихомировы снова перебрались в Париж, на авеню du Maine в квартале Монруж. Квартиру помогла по­добрать через своих французских знакомых все та же Ольга Алексеевна, с которой Лев и Катя больше и больше сближа­лись, отстраняясь от прежних единомышленников. Сближа­лись они и с Павловским: тот всерьез засобирался домой, в Россию; надеялся, что ему простят грехи бунтовской моло­дости.

Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие ули­цы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он про­сто звенел и струился над широким двором, поросшим мяг­кой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.