Читать книгу "Возвращение во Флоренцию - Джудит Леннокс"

За последние годы, пока они колесили по стране в поисках лучшей доли, им приходилось жить в холодных неуютных пансионах, в меблированных комнатах с лимитом на электричество и темных сырых коттеджах, где электричества не было вовсе. Лестерская школа вместе с должностью предоставляла жилье. Пакуя вещи, Фредди ощущала прилив оптимизма. Возможно, судьба повернулась к ним лицом. Она представляла себе уютный маленький домик в зеленом пригороде. Льюису понравится преподавать, а энтузиазм, с которым он брался за любое дело, которое считал хотя бы немного стоящим, наверняка передастся его ученикам. Возможно, и для нее найдется какая-нибудь работа, на пару часов в день — помогать бухгалтеру или заведующей хозяйством. Потому что ей тоже оказалось сложно приспособиться к новой жизни: она с трудом сносила скуку и одиночество, пытаясь заполнять свои дни хлопотами по дому, от которых отвыкла за годы работы в конторах и на заводах, как отвыкла и от того, чтобы подолгу быть одной. Правда, любая ее попытка завести разговор о работе заканчивалась ссорой — Льюис был против, и холодный гнев мужа пугал ее, потому что — как в глубине души признавалась себе Фредди — показывал его с другой, незнакомой ей стороны. В те дни любые их разногласия быстро переходили в ссору. «Ты не будешь скучать, — убеждал он ее, — если родишь ребенка». Она отвечала, что еще не готова. «Когда?» — спрашивал он. «Скоро», — отвечала она. Не то чтобы Фредди не хотела ребенка, просто, памятуя о Тессе и Анджело, она прекрасно отдавала себе отчет в том, что ребенку нужно — для начала — постоянное место жительства, в то время как они с Льюисом только и делали, что переезжали.

И вот они прибыли в школу. Она находилась в нескольких милях от Маркет-Харборо, группки ничем не примечательных построек, сгрудившихся в туманной долине. Вместо уютного домика, о котором так мечтала Фредди, им выделили холодную неприглядную квартирку на чердаке одного из корпусов. По прибытии Льюис узнал о том, что помимо математики и физики ему придется заниматься с учениками регби и вести физкультуру. Да, и заодно основы религии.

Он продержался два полугодия. Атмосферу в школе как будто что-то отравляло — что-то не поддающееся определению, неуловимое, словно туман над полями. Директор и его заместитель, оба ветераны Первой мировой, терпеть не могли мальчишек, своих учеников. Учитель французского, напротив, чрезмерно им благоволил: любимчиков он приглашал выпить чаю у себя в кабинете, не упуская при этом случая запустить пальцы в их светлые волосы или прижаться ногой к бедру. Остальные учителя были циниками, пьяницами или людьми, безразличными ко всему. Школа продолжала существовать только потому, что плата за обучение была небольшой, а отцы мальчиков, военные или коммерсанты, работавшие за границей, тоже когда-то учились в подобных заведениях. Фредди казалось, что они должны думать что-то вроде «Раз я терпел, ты тоже потерпишь».

Льюис оказался среди них белой вороной, потому что он старался. Он устроил турнир по регби, а по вечерам даже читал Библию — чтобы подготовиться к занятиям по основам религии. Однако уныние и обреченность, царившие в школе, постепенно стали сказываться и на нем. Он начал больше пить, хуже спать по ночам. Они никогда не говорили по душам: если Фредди пыталась завести откровенный разговор, он сердито обрывал ее. Хотя он не ударялся в слезы, как бедолага Барни, она не могла не видеть, что обстановка в школе разрушительно действует на его личность.

Со дня свадьбы они жили как по шаблону — сначала большие надежды, потом большое разочарование. Разница между Льюисом и ней, думала Фредди, заключалась в том, что она не давала волю ожиданиям, старалась держать фантазию в узде. За годы плаваний через ледяную Атлантику, годы ужасов и лишений, Льюис заслужил нечто большее, чем череда низкооплачиваемых случайных должностей. Сознание того, что тысячи других бывших военных оказались в такой же ситуации, мало его утешало. Она не винила Льюиса за то, что он злился — любой на его месте злился бы тоже, — но ее обижало, что он не приходит к ней за утешением, что разочарование отдаляет мужа от нее. Она по-прежнему его любила, все еще помнила Льюиса, который пел для нее в пабе, Льюиса, который занимался с ней любовью в их брачную ночь в спальне цвета аквамарина, однако иногда спрашивала себя, любит ли ее этот желчный, вечно обиженный Льюис.

В лондонских музеях можно было отыскать ожерелья, сделанные больше двух тысячелетий назад: голубые стеклянные бусины, чередующиеся со стеклянными рыбками и лягушками, а в центре — пухлая обнаженная богиня с крапчатыми крыльями. Была там чаша из цветного полосатого стекла — полосы напоминали прожилки в камне — и итальянское блюдо с кубиками и кружками, похожими на разноцветные леденцы. Там были чаши Лалика, бледные и прозрачные, словно лед, с тонкими геометрическими контурами одуванчика, просматривающимися в центре.

Весной 1947 Ребекка поехала на восточное побережье Шотландии, чтобы познакомиться с группой художников, работавших со стеклом. Она изучала техники сплавления, полировки и пескоструйной обработки стекла, обжига изделий в печи. Джон и Ромейн Поллен, вернувшиеся из США, теперь жили в Корнуолле, в Сент-Айвзе, близ Уэнрайтов, так что летом Ребекка съездила к ним погостить. Они с Ромейн бродили по прибрежным утесам, о подножья которых разбивались в белую пену морские волны. Джон показал ей, как изготавливать формы для отливки из керамики, а Ромейн дала адрес лондонской галереи, в которой выставляла свои работы.

«А почему вы всегда рисуете посуду или приборы?» — спросил ее как-то Коннор Берн; собственно, эта тема по-прежнему была ей близка. Ей нравилось находить красоту в самых обычных, повседневных вещах. У нее остались небольшие сковородки, на которых она когда-то пекла французские блинчики для своих вечеринок в Милл-Хаусе; теперь она использовала их в качестве форм для стеклянных блюд. В магазине, торгующем строительными материалами, она покупала оконное стекло и прокладывала между слоями стекла медную проволоку, чтобы под зеленоватой неровной поверхностью ее изделия сверкали золотистые нити.

«Я пробовала класть сухие листья между слоями прозрачного стекла, — писала она Коннору. — При обжиге они сгорели, оставив на стекле отпечатки — словно призрак листа».

После окончания войны Коннор остался в Ирландии. Ифа болела, да и с Брендоном начались неприятности — его даже пришлось выручать из полицейского участка. «Ничего серьезного, — писал Коннор, — но я помню себя в его возрасте и понимаю, что это значит — оказаться в неподходящей компании». Он мечтал увидеться с нею снова; сожалел, что они расстались на такой долгий срок.

Как-то раз, когда Ребекка поутру работала в своей студии, пришло письмо. Она распечатала конверт — письмо было от Мюриель; в нем сообщалось, что они с доктором Хьюзом помолвлены и собираются пожениться.

Фредди и Льюис теперь жили в Лаймингтоне, в Гемпшире, на южном побережье, у западной оконечности пролива Солент. Знакомый Льюиса по имени Джерри Колвин открыл там лодочную мастерскую; она находилась на старом пирсе возле купален. С моря доносились крики чаек, нырявших в воду за рыбой; в отлив песок блестел на солнце, словно глазурь на пироге. Джерри занимался строительством лодок еще до войны; он был капитаном корвета, на котором поначалу служил Льюис. Джерри говорил, что его бизнес вскоре ожидает настоящий бум. Как только страна немного встанет на ноги, мужчинам захочется опять обзавестись собственными лодками — небольшими шлюпками или яхтами, на которых можно пройтись под парусом в выходные. Фредди симпатизировала ему: он производил впечатление сдержанного, любезного, обходительного человека, хотя в нем чувствовался какой-то надлом, а кончики пальцев все время были красные из-за обкусанных ногтей.