Читать книгу "Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти"

О «Заговоре против человеческой расы» никогда не могло быть ничего написано, потому как феномен Заговора требует многообразия агентов, разделения сторон, одна из которых каким-то образом подрывает другую, а вторая живет жизнью, которая может быть как-то подорвана. Но нет такого многообразия или разделения, нет ни сопротивления, ни предательства. Существует только то, что тянет, дергает все тела этого мира – тела, коллективно существующие лишь в таксономическом или, скажем, топографическом смысле, никоим образом не образующие многомерную сущность или организацию, что могла бы быть объектом заговора. То, что мы называем «человеческой расой», не существует там, где есть только галерея не-сущностей, тел, которые сами являются лишь временными и будут утрачены одно за другим – снисходя в бессмыслицу, растворяясь в мечтах. Нельзя организовать заговор в пустоте, в черном средоточии бездн. Просто тела ворочаются на пути к конечной цели, которую мой крупнотелый друг Райнер Гроссфогель понял, будучи использованным в полной мере – когда его тело, отработавшее до точки, было поглощено без остатка тем, что нуждалось в нем для своего благоденствия.

Есть лишь один истинный, окончательный успех, писал он в своей последней брошюре. Лишь один истинный успех для вседвижущей тьмы, которая заставляет тела делать то, чего они не хотят. На этом текст обрывается. Дальше этих незаконченных тезисов Гроссфогель не смог зайти. У него иссякли слова, которые, цитируя одного безвестного сына человеческой расы, являются величайшим произведением искусства этой тьмы, этой тени, ее величайшей художественной ширмой. Он не мог сопротивляться тяге, что влекла его тело к абсолютному триумфу, и потому не мог предать ее словами.

Но все же той зимой, после поездки в Крэмптон, я начал понимать, куда вели последние мысли Гроссфогеля. Однажды ночью я стоял у окна и смотрел, как начинает падать первый снег, как согласно моим физическим органам чувств, становится он все более обильным с каждым новым уходящим во мрак часом. К тому времени я уже мог видеть, что находится внутри падающих снежинок – так же, как мог видеть, что находится внутри всех других вещей, приводя их в движение своей силой. И я увидел черный снег, падающий с черного неба. В этом небе не было ничего узнаваемого – и уж точно никакого лица, простертого в ночи и вшитого в ее плоть. Была одна только тьма наверху, одна только тьма – внизу. Была только эта всепоглощающая, разрастающаяся чернота, чей единственный истинный и окончательный успех заключался в том, чтобы увековечить себя – столь весомо, сколь это возможно в мире, где нет ничего, чтобы могло надеяться на существование в какой-то иной форме, а не в той, которая нужна для благоденствия тьмы… и так будет поглошено все, и во всем бытии останется лишь одно: безграничное черное тело, оживляющее само себя, процветающее на самом себе с вечным успехом на дне самой глубокой бездны существования. Гроссфогель не мог ни противиться ему, предать его, даже если оно и было абсолютом ужаса, высшим проявлением физико-метафизического кошмара. Он перестал быть человеком, чтобы остаться успешным организмом.

Любой поступил бы так же, сказал он. И чтобы я ни говорил, я не могу ни сопротивляться этому абсолюту, ни предать его. И никто не может это сделать, потому что в мире никого нет. Одно это тело, одна эта тень, одна эта тьма.