Читать книгу "Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко"

Странно, но слез не было. Ни в пещере, ни на пляже, ни вообще ни разу за все эти дни. Посидев на берегу, я вернулась домой и до самого приезда Тащерского больше его не покидала. Мной овладело странное оцепенение, словно пустота материализовалась, сковала, почти парализовала мое тело, оставив от него одни глаза, постоянно, бесконечно, с утра до вечера устремленные вдаль, на море. Впрочем, нет. Скорее я смотрела не на море, а на небо. Чужое, как и мое сердце, будто бы истоптанное грязными резиновыми протекторами строительных ботинок, оно было покрыто перистыми полосами свинцовых, нелюдимых облаков, к сумеркам никуда не улетавших, а лишь окрашивающихся снизу тревожным багрово-глиняным оттенком.

Думала ли я в эти дни об Арно? И да, и нет. Если называть «думаньем» зависящий от нашего сознания процесс, то — нет. Но француз постоянно присутствовал где-то за заднем плане, словно ленивой тенью слоняясь за мной, чем бы я ни занималась. Я жалела, что с таким цинизмом отнеслась к его последней истории про женщину, чей прах был развеян над Луарой. Сейчас мне казалось, что этим рассказом Арно пытался извиниться передо мной, оправдаться за что-то, что от него ожидалось и чего он не мог мне дать. Приходило ли мне в голову, что мы можем быть вместе? До смерти Стаса — категорически нет, после нее — тем более, хотя объяснить почему, я бы не смогла даже под пыткой. Я просто это знала, как знаешь иногда, что скоро зазвонит телефон или что сегодня непременно что-то случится.

В один момент мне показалось, что каким-то образом я уже взяла от Арно то, что хотела. Он поселил в моей душе изогнутый знак вопроса, так напоминающий завитки его мокрых волос, рассыпанных по плечам после купания. А ответ… ответ мне никто не сможет дать, кроме меня самой, и я отчетливо поняла это в ночь, когда падали звезды и мы запускали «волшебный фонарь». Вопрос — уже достаточно. Требовать готовых решений было бы чрезмерной наглостью. Арно касался меня так, как его научила та женщина, — аккуратно, стараясь не подавить собою, не привязать, не вызвать зависимости, и неожиданно мне стало понятно, почему он сблизился с Жанной. Мы мыслили с ним почти одинаково, интуитивно чувствуя, что нам обоим нужен громоотвод, который обозначит, зафиксирует в материальном пространстве тот факт, что мы никогда не будем вместе. Нипочему. Даже не из-за Стаса. Просто не будем. Так бывает сплошь и рядом.

Возможно, я все это себе придумала, но мне не хотелось начинать размышлять об этом, анализировать его и свои слова, поступки, искать в них логику и смысл; мне было достаточно того теплого чувства благодарности, даже не к Арно, а, скорее, к миру, за то, что француз просто был, какое-то время присутствовал в моей жизни. Но теперь я понимала, что мне пора идти дальше, в свою жизнь, в которой его нет. Тащить его туда, это будто бы пытаться собрать все любимые вещи в одной узкой комнате, законсервировать, прикрыть кружевными салфетками и устроить музей, где ничего нельзя трогать руками. Хотя… мне было немного грустно и все эти дни меня преследовал соблазн спуститься к людям и найти его среди них, возможно, встретить его в продуктовой лавке, дотронуться на миг до его руки, улыбнуться, извиниться. Да, мне хотелось именно извиниться, не важно за что. За то, что побеспокоила собою, взяла что-то, до этого принадлежавшее только ему.

Думала ли я о деньгах, хранившихся под досками в ванной? В это будет странно поверить, но нет. Решив, что верну чеки хозяину, я будто забыла об их существовании. Раз они не мои, то их для меня просто нет. От них исходила беда, они были виновниками смерти Стаса, были пропитаны страхом и жадностью и ассоциировались у меня только с неприятными образами: дрожащие руки банковского работника, бессонная ночь в Бангкоке, пьяные тайцы на ночном пароме…

Загадывала ли я, как пройдет разговор с Тащерским и сама передача денег? Да, разумеется. За эти дни я нарисовала себе разные сценарии встречи, но ни один из них даже близко не походил на тот ужас, которому суждено было случиться в реальности.

34

Ровно через три дня, около восьми часов вечера я курю на террасе, когда слышу приближающиеся со стороны пляжа голоса. Я вскакиваю из кресла, тушу недокуренную сигарету в ракушку, нервно облизываю губы и, не зная, куда бы деть руки, снова хватаю пачку сигарет, потом вспоминаю, что только что курила, бросаю ее на столик, опять сажусь и зачем-то принимаюсь листать «Cosmopolitan», делая вид, будто увлечена рекламой зубной пасты.

— Паола, дорогая, к тебе визитеры, — докладывает Лучано, отдышавшись от подъема и кивая мне на тех, кого я узнала бы и без него. Тех, кого я так ждала.

Их трое. Двоих (это, надо полагать, прихвостни из так называемой охраны) я никогда раньше не видела, а в третьем мне с трудом удается опознать Тащерского. Раздавшегося, погрузневшего и полысевшего за те шесть счастливых лет, что мы не встречались, но вполне узнаваемого по жестким вертикальным складкам вдоль сухих губ, по торчащим из всех отверстий — ушей, ноздрей — белым пушистым волоскам, по стальному холоду в бесцветных водянистых глазах. По моим подсчетам он всего на несколько лет старше меня, но выглядит лет на пятьдесят. Одутловатое лицо теперь прорезают глубокие продольные морщины, шея плавно, без малейшего изменения рельефа, как у червей, переходит в квадратную голову. К взмокшему после ходьбы тяжелому бугроватому лбу прилипли жидкие пряди волос. Одеты все трое как беспечные туристы: мокасины, рубашки с короткими рукавами, широкие летние штаны в складках от длительного перелета, а на Тащерском еще и ярко-желтая бейсболка с эмблемой футбольного клуба, словно кричащая: «да-да, вот такой я славный рубаха-парень, демократ, отчаянный болельщик, ничто человеческое мне не чуждо».

Через минуту из-за скалы показывается, как обычно, босоногий Тхан, надрывающийся под тремя увесистыми чемоданами.

Я встаю из кресла и, сделав несколько шагов, протягиваю Тащерскому руку, но он не замечает ее.

— Госпожа Власова? — кланяется он с легкой издевкой, игнорируя Лучано и обращаясь ко мне по-русски. — Очень рад, очень рад. А где же ваш, так сказать, эээ… кормилец семьи?

Я прячу руку — пустую, оставшуюся без ответа — в карман, и с досадой отмечаю, что она дрожит.

— Его нет, — отвечаю я тоже по-русски и киваю итальянцу, что им с Тханом лучше уйти.

Ничего, успокаиваю я себя, сейчас эта компания заберет чемоданчик и удалится восвояси, ужином кормить я их не собираюсь.

Лучано с минуту топчется на месте, с неприязнью оглядывая моих посетителей и словно проверяя, не нуждаюсь ли я в его защите, но я снова киваю, что все в порядке, и, взяв Тхана за руку, он нехотя удаляется. Пару раз оглядывается на меня, словно пытаясь прочесть мои мысли, но я специально не смотрю в его сторону. Нечего ему тут делать, уйдет — целее будет.

— Вот как? Значится, Самого так-таки и нет? А деньги? — спрашивает Тащерский.

Он не смотрит на меня, а пристально изучает свои ногти. Толстые, продольно-ребристые, ширина превышает длину. Я замечаю темно-лиловый, вероятно недавно прищемленный ноготь на его указательном пальце, и, словно подглядев тайный и постыдный порок, отвожу глаза.