Читать книгу "Ты победил - Александр Зорич"

Лорма опустила глаза и часто заморгала. Без всякой необходимости расправила подол платья. Покраснела еще гуще. И продолжала молчать. Эгин тоже молчал. Наверное потому, что сказать ему было ровным счетом нечего. А беседовать о погоде с симпатичными девушками он как-то не привык. Когда пауза, словно на дрожжах, выросла до невероятных, можно сказать, неприличных размеров, Лорма наконец заговорила.

– Вы не сердитесь на меня, а? – спросила Лорма, виновато поджимая губки.

Эгин не сразу понял о чем вообще идет речь. За что он должен на нее сердиться? Но наконец сообразил. Он должен бы сердиться на нее из-за Сорго. За то, что она один раз «спала» с ним, с Эгином, а потом стала «спать» с Сорго. Как в авантюре со смачным мордобитием за сценой и криками «Ты изменила мне, о бессердечная!» Эгин едва удержался от хохота.

– Нет, милая. Я желаю тебе и господину учителю… ну, всего хорошего.

– Правда? – переспросила повеселевшая Лорма. Всю ее грусть-печаль как рукой сняло. И смущение тоже. – Тогда в полнолуние свадьба, мы приглашаем… Вы понимаете, советник, когда я поближе узнала Сорго, я сразу почувствовала, что готова на все ради него и любви к нему. Он такой образованный! – неподдельному восторгу Лормы Гутулан, кажется, и впрямь не было пределов.

«И впрямь, какой образованный!» – Эгин стиснул зубы, набираясь терпения, ослабил пояс и отвалился на спинку скамьи. На свадебном пиру он, несмотря на весь свой пресловутый аррумский опыт, присутствовал первый раз в жизни. А терпение было отнюдь не лишним, ибо жених, то есть Сорго, как раз взбирался на стол. Чтобы прочесть запев из своей новой оды «Погубление Погубителей». Зная пристрастия Сорго, Эгин был уверен, что ближайшие полчаса можно смело вычеркнуть из жизни. По крайней мере, таким ценителям героической поэзии, к каким он себя причислял.

– Просим, просим, – захлопал в ладоши потный, словно вынесенная из погреба бутыль вина, Вица. Остальные с большим энтузиазмом подхватили. Всеобщее свадебное веселье уже вошло в ту стадию, когда всем все равно что, кто и зачем делает. Лишь бы весело.

Эгин стал снова разглядывать присутствующих. Среди сидящих на противоположном краю стола Эгин заметил того самого плешивого пастуха, который в конце весны надеялся разжиться золотишком из отрезанной руки Гларта. Надо же. Уцелел.

После разбирательства Есмар отвел плешивого и безымянного придурка в Ваю. Там его посадили в голодную яму, из которой его вынули, оказывается, сердобольные соплеменники. Вынули перед самым бегством из Ваи. Благодаря строгости Эгина, пастух, как особо важный преступник, был спасен Вицей впереди всех. А теперь, когда сбежавшие из Ваи жители вновь возвратились на Медовый Берег, заручившись милостивым разрешением аютцев селиться там до конца срока аренды, он возвратился вместе со всеми. Только никому уже не было дела до его шутейно-серьезного преступления в уезде, пережившем неистовство девкатры, подземные игрища шардевкатранов, разгул костеруких и всю остальную неразбериху.

«…И врагу, преисполнившись мужества зверского,

Показал, где Шилолова мать обретается…»

– нараспев декламировал Сорго, то и дело запрокидывая голову далеко назад, словно цирковой акробат, который вот-вот поймает губами падающую из-под самого купола грушу.

Эгин встрепенулся. Чего-чего? «Мужества зверского»? Или он ослышался? И про «Шилолову мать», кажется, было? Или он снова ослышался? Но переспросить не было никакой возможности, ибо за столом царила такая густая тишина, какую нечасто встретишь и в родовых склепах. Чувствовалось, что Сорго удалось не на шутку тронуть сердца слушателей и если кто-то сейчас осмелится задать хоть один вопрос, его наверняка зашикают как мужлана и невежу.

Эгин бросил взгляд на невесту – ее распирала гордость, а на глаза набегали пьяные, радостные слезы, которые она не находила нужным утирать. Ее мамаша, переодевшаяся по такому случаю в варанское платье, Сестра Большой Пчелы, «барыня Хена», сидела по левую руку от нее с блаженнейшим выражением лица, какое, наверное, бывает у просветленных горцев, достигших Страны Обильной Еды, за которой будет только еще больше счастья, а потом еще больше еще большего счастья, а вовсе не болезнь, не старость и не страдания в Проклятой Земле Грем. Эгин отвернулся. Подглядывать за счастливыми людьми – это все равно что подглядывать в щели нужника.

Даже горцы и те хранили почтительное молчание. Во-первых, потому что никто ничего не понимал. Даже Снах и его приближенные, поднаторевшие в варанском говоре за последнюю неделю, не понимали ничего кроме отдельных слов. (Правда, когда звучало имя Лагхи, а оно звучало с той же частотой, что и слова «жрать», «хорошо» и «счастье молодоженам!», они заметно оживлялись – за гнорром здесь определенно скучали). А во-вторых, потому что перед тем, как привести на гулянье в развороченную Ваю Детей Пчелы, Хена недвусмысленно дала понять им, что если они вынесут свой воровской кодекс доблестей за пределы своей кедровой рощи, то она будет очень на них сердита. А потому все до единого горцы, сидящие за столом, были озабочены решением головоломной задачи. Как украсть что-нибудь, что само просится в руки и при этом не рассердить Сестру Большой Пчелы. Да и возможно ли это в принципе?

«Мановеньем руки Лагха доблестный вызвал в подмогу нам

Корабли, что огромны и очень собой впечатляющи.»

Эгин невольно улыбнулся этому «очень собой впечатляющи». Это явно про варанский флот под предводительством Альсима. Правда, он прибыл, мягко говоря, к шапочному разбору, даже к самому окончанию шапочного разбора, то есть через неделю после десанта южан и выхода девкатра, и никакой «подмоги», воспетой Сорго, из себя не представлял. Но чего только не наплетешь в хвалебной оде, которую ты посвятил самому гнорру Свода Равновесия? Как сказал по этому поводу Альсим, «История еще оценит нас как победителей девкатра, спасителей Медового Берега и усмирителей Юга» и, похоже, был прав. Тенденция имелась. Но не было за столом ни Альсима, ни Лагхи, чтобы разделить с Эгином эти соображения.

«Сейчас они уже в Пиннарине», – подумал Эгин. Имя столицы вонзилось в самое беззащитное, мягкое подбрюшье его души острейшей ледяной иглой, ибо в нем, словно маленькая шкатулка в большой, содержалось другое имя – Овель. И с этого момента Эгин уже не слушал ни поэтических всхлипываний Сорго, ни собственных мыслей, ибо они пустились бешеным галопом вслед кораблям Свода, прямо по морю. Пустились в столицу, где Овель, незабытая чужая жена, прогуливается по Террасам, вышивает крестом, беззастенчиво лопает сладкий щербет и, возможно, иногда вспоминает о нем.

Смежив веки среди всеобщего веселья, Эгин просто сидел и думал о том, что ради этого «иногда», ради этого «возможно», нетрудно пройти весь путь от Медового Берега до Пиннарина пешком, с посохом и переметной сумой на плече. Что ради него можно инкогнито вернуться в столицу и простоять на краю скалы с видом на «Дикую Утку», место замужнего заточения Овель, сутки, двое, неделю. Что ради этого можно научиться летать и принимать облик Лагхи Коалары, разыскать ключи от империи сна, чтобы властвовать хотя бы над ее ночами. Что для того, чтобы отобрать у гнорра эту каштанововласую тень, чьи глаза вмещают в себя море Фахо так, что еще хватает места для зимнего неба, не жаль трех, пяти, десяти лет.