Читать книгу "Муссон. Индийский океан и будущее американской политики - Роберт Д. Каплан"

Гурна пишет: «Мы не способны что-либо сделать собственными руками – ничего неотъемлемо нужного или просто важного: ни куска мыла, ни пакетика бритвенных лезвий» [14].

После ухода британцев этот предположительно космополитический мир Индийского океана – мир смешанных браков, мир индийцев, арабов, персов и чернокожих африканцев – не сумел создать себе лучшей жизни. Его разрывают на части кипящая нетерпимость и расизм, выплывшие на поверхность как неизбежное следствие постколониальной независимой политики. Колониализм, разодравший ткань исконной островной культуры, оставил ее уязвимой для всякой мерзости – местной или привнесенной извне. Об остальном позаботилась независимость. Это походит на живой организм, лишившийся всякого иммунитета. Согласно автору, «постколониальные условия» похожи на прогулку, совершаемую «без дела и без цели» [15].

И все же в какой-то точке пути идущему откроется верное направление, ибо постколониальный период непременно должен перейти в новую эру – эру, с которой мне выпал случай познакомиться во время путешествий. Глядя на мириады лиц и различные цвета кожи, я понимал: за спиной у каждого лежит семейная история прощаний и расставаний, борьбы и самоотречения. Чего же ради? – «Ради торговли».

Гурна способен многому научить. «Воображение – разновидность истины», – пишет он: поскольку воображение позволяет вам представить себя на месте другого человека. Чем больше вы пользуетесь воображением, тем больше разумеете: я знаю очень мало. И понимаете: «Быть чересчур уверенным в чем бы то ни было – начало лицемерия» [16].

Из Каменного города мне пришлось ехать на машине к юго-восточной оконечности Занзибара, к приморскому городу Макундучи, целых полтора часа. Был конец июля, близился ширазский праздник Мвака Когва – начало нового зороастрийского года, уже давным-давно вошедшее в культуру африканского люда, говорящего на языке суахили. Предание гласит: ритуальная схватка очистит местных жителей от всех дурных помыслов и чувств, накопившихся за год.

На любом открытом пространстве со всех сторон собираются и строятся длинные шеренги бойцов, громко распевающих воинственные песни. Африканцы облачаются во что попало: во всевозможные обноски, включая даже шубы из искусственного меха, старые мотоциклетные шлемы и строительные каски, драные лыжные шапочки. Некоторые мужчины одеваются в женские платья, а привязанные к груди кокосовые орехи дополняют маскарад. В каждой бойцовской руке зажато грозное оружие – банан. Позади тащатся мальчики-малыши. Атмосфера накаляется, будто и в самом деле предстоит нешуточное побоище. Затем вспыхивают первые поединки. А там начинается и всеобщая свалка, сражение закипает по всему фронту, а толпы зрителей шарахаются вправо и влево, чтобы воины ненароком не затоптали ротозеев. Пыль вздымается облаками. Изнурительная битва длится ровно час, потом отовсюду сбегаются поющие сельчанки в цветистых ханга. Потасовка стихает, разгорается костер – и персидский праздник, отмеченный африканцами, завершается.

Потом люди отправляются на морской берег – отдохнуть и развлечься. Фелуки – истинное воплощение ветра, начертанное одним росчерком, – снимаются с мелей, где ждали своей минуты. Невысокие волны дробятся о песок – а чудится, будто эхо идет по целой Вселенной. В нескольких километрах от берега, за коралловым рифом, синеет бескрайний простор Индийского океана, уходящий вдаль, к самой Индонезии. Мне припомнились Оман, Индия и прочие места, в которых привелось побывать. Поскольку продолжавшийся вокруг меня праздник был ширазским, невольно подумалось о старом персидском купце, задолго до того повстречавшемся мне в Калькутте.

Друзья звали его Хабибом Халили. Индийцы из Калькутты звали его Хабибом Халили аль-Ширази – то есть Хабибом Халили из Шираза, что в Персии. А персы именовали его Хабибом Халили аль-Ширази аль-Хинди – это значило: Хабиб Халили из Шираза, впоследствии поселившийся в Индии. Хабиб Халили торговал чайным листом. Он уверял, будто имеет 40 родичей в Сингапуре, а в Малайзии и Абу-Даби еще больше. «Моя истинная родина – Индийский океан», – сказал Хабиб Халили, беседуя со мной и широко обводя рукою шумную ночную темноту. Пальцы его при этом слегка шевелились, точно перебирая незримые четки.

Мы сидели в калькуттском доме, где Хабиб Халили родился в 1928 г. Жилище изобиловало домашними растениями и ворохами старых газет. Сквозь просветы между неоклассическими колоннами в распахнутые окна – дул свежий, бодрящий муссон – до нас доносился гул и гомон уличного движения. Под конец нашего разговора стемнело настолько, что я уже не мог разглядеть лица Хабиба. Он превратился в безликий взволнованный голос, то повышавшийся, то понижавшийся, веявший могучим духом былой иранской культуры, притягательностью иранского языка, чье наследие поныне живо на бенгальской земле, близ рубежей Юго-Восточной Азии. Оно дотягивается и до крайнего индоокеанского юго-запада – до Софалы, что в Северном Мозамбике.

«На Деканском плоскогорье персидских могил больше, чем деревьев, – сказал Хабиб, имея в виду огромное плато, расположенное в Южной Индии. – Прежде половина бенгальских слов была заимствована из персидского языка. После отпадения мусульманской Восточной Бенгалии заемных персидских слов осталось только 30 %. Иран, – продолжил он, – страна, которую никто никогда не покорял, но и свободным Иран, увы, не был никогда». Так и текла наша беседа, перескакивая с одного предмета на другой. Говорил Хабиб Халили без умолку.

Я не трудился проверять названные им цифры: персидское влияние на Индийском полуконтиненте испокон веку было значительным. Язык фарси до 1835 г. служил в Индии официальной lingua franca, потом его потеснил и заменил английский. Однако до самого начала Новейшей эпохи каждый бенгалец понимал персидскую речь. Роман Суниля Гангопадхьяйя «В те дни», повествующий о Калькутте XIX в., утверждает: персидский служил вторым обиходным языком [17]. В XVII столетии многие даккские художники, поэты, военачальники и чиновники были шиитами, приехавшими из Ирана [18]. Могольское правление, длившееся с XVI по XVIII в. включительно, было отмечено явным отпечатком персидской культуры. Индия ничуть не меньше, чем Месопотамия, свидетельствует о важности Ирана. Иран же, по справедливому наблюдению купца Хабиба, ни разу не становился ничьей колонией, зато во внутренние дела его постоянно вмешивались европейские державы. Хотя формального угнетения и не было, Иран ощущал себя угнетенным – а это еще хуже.

«Далекие мои предки жили на Святой земле, в Хевроне – по-арабски он зовется Халилом: “возлюбленным другом Божьим”. Прапрадед мой торговал кашмирскими шалями. Триста лет назад он переселился из Кашмира в Шираз – ах, этот город Хафиза! – сказал купец, упоминая суфийского мистического поэта, жившего в XIV столетии. Чувственные строки Хафиза, повествующие о языческих страстях и пунцовом вине, предшествовали рыцарским балладам средневековой Европы. – Жену себе мой прапрадед нашел в Мадрасе. Отец ее нажил торговлей значительное состояние и подыскивал хорошего мужа для своей дочери. Впоследствии прадед перебрался из Шираза в Мадрас, а там женился на родственнице. Он тоже разбогател. Персы устремлялись в Индию по той же причине, что и европейцы в Америку: попытать удачи. Одна из наших семейных ветвей покинула Мадрас и устремилась в Калькутту, чтобы торговать индиго и опиумом. А дальше мы оставили опиум и занялись чайным листом.