Читать книгу "Прага - Артур Филлипс"

Джон читал. Набрасывал заметки для колонки. Гулял в самый конец телескопического коридора посмотреть в единственное мутное окно сквозь решетку в форме цепей прямо за стеклом на двор и через дорогу, на придавленную дымом фабрику с забитыми окнами. Каждый день, выворачивая из-за угла и подходя к больнице, он пытается с земли высчитать, где его окно. Кажется, в этом здании не может поместиться такой длинный коридор; прогулка от деревянного стула до окна требует сознательной мобилизации энергии, накопившейся от скуки. Возвращаясь из этих унылых путешествий, Джон смотрит на часы, потом закрывает глаза и пытается угадать, когда пройдет минута или тридцать секунд. У него редко получается даже приблизительно; внутренний механизм времени, видно, собран из ржавых пружин и липких разболтанных шарниров, вращающих студенистые шестерни. Сколько мячей для гольфа поместится в этом коридоре? Потом Кристина Тольди выходит из палаты, и Джон поднимает брови, вопрошая: что нового? А она уходит по коридору, увильнув от его взгляда, и Джон вдруг чувствует, что его обвиняют в мрачных злодеяниях, представляет, что она думает, будто он только и ждет скорейшего известия о смерти Имре, будто он здесь только для этого, будто Чарлз хочет лишь моментального доклада по мо бильному телефону о кончине старика.

После пяти вечеров швабра так и не изменила своего положения, и Джон гадает: может, ее оператор уволился? или предполагается, что родственники посткоммунистических пациентов должны засучить рукава и понемногу подтирать коридор, пока их близкие тут? Наконец Джону, пока он глядит в ведро с водой, потемневшей за те дни, что он ее наблюдает, приходит в голову, что он мог бы написать колонку про этот маленький форпост подлинной Венгрии, куда ни у одного благополучного иностранца никогда не будет причины заглянуть. Было бы жгучее разоблачение скандальной ситуации и более того — страстная мольба о помощи Запада в возрождении когда-то мощного медицинского ведомства несчастной отважной Венгрии. Это будет начало нового поразительного направления в его работе. Очистившись в белом пламени протеста и шкворча эмоциями, он присоединится к своему поколению в улучшении этого мира Джон открывает блокнот и постукивает ручкой по зубам Немного спустя Кристина выходит и безмолвно проплывает по коридору к лифту, явно не позвонить и не в туалет. Какое то время ее не будет.

Имре, зачехленный в больничную спецовку, лежит на постели, мягко свернутое одеяло прикрывает его ноги ниже колена Жидкости на разных скоростях движутся сквозь предсказуемую паутину трубок. Никаких щебечущих телевизоров, только старинные машины ненавязчиво моргают и пикают. Джон удивляется, садясь в точно такой же складной деревянный стул; он-то думал, что здесь, за дверью, получше. Из-за несвежей белой шторки доносится другое пиканье, на полмгновения медленнее. Две машины — Имре и неизвестного за пеленой — дважды сигналят в унисон, потом невидимая немножко отстает, с каждым разом чуть больше (бип-п… бип-ьп… бип-бип… бип—бип… бип——бип… бип———би-бип), пока не отстает настолько, что сталкивается с догоняющим бипом Имре и медленно сливается с ним в новый недолгий унисон.

Джон созерцает медленное колыхание старикова живота на выпуклом матрасе под мигающими экранами и путаницей трубок. Бросает взгляд на вывернутые губы и запавшие щеки и торопливо отворачивается.

Смотрит на свои руки и вспоминает когда-то виденный телевизионный фильм, где любящие родственники коматозной старушки говорили в ее бесчувственные уши, в своей неистовой любви убежденные, что как-нибудь «она услышит нас, проклятье, я знаю, она слышит, и я сделаю все, ты слышишь? Все для нее, я от нее не отступлюсь, так не смей и ты от нее отступаться…» И тогда, не желая, чтобы его услышал тот, кто бы там ни лежал за занавеской, Джон пододвигает стул ближе к изголовью кровати, кладет локти на колени и, запинаясь, начинает говорить, адресуясь к груди Имре Хорвата:

— Ну, я правда надеюсь, что вы поправитесь, Имре. Вы такой значительный, ну, понимаете, когда вы не как сейчас. Не хочу думать о том, что случилось. Это как-то неправильно, что такое может быть, и вот оно — с человеком, который сделал и видел столько всего, сколько вы сделали и… и видели… Вся эта тема про жизнь как произведение искусства. Я думаю, стоит ли оно того? Я часто задумывался об этом про вас. Стоило ли? Сражаться с тиранами? Все, от чего вы отказались, чтобы быть на правильной стороне, когда она казалась проигравшей? Иногда я воображаю, что приношу страшную жертву ради кого-нибудь или чего-нибудь: ну, теряю руку, или меня парализует, или даже я теряю рассудок от какого-то особого насилия… и потом кто-нибудь спрашивает меня — а я без руки, или парализованный, или только наполовину в своем уме, — и меня спрашивают, стоило ли оно того. И я всегда теряюсь, что бы я ответил. И мне так хочется знать, что я ответил бы: «Да. Стоило. Конечно, оно того стоило», — даже с каким-нибудь ужасным увечьем. Я вообще-то часто про вас думаю. Сдается мне, что вы знаете что-то такое, ээ, такое… Конечно, будет ужасно, если, понимаете, мне будет очень жаль… А мне ведь, ээ, очень жаль, ну, что все это…

Джону стыдно, что у него сжимается горло. Он трет глаза, пока не перестает щипать. Кажется, его идиотизм уже не знает никаких пределов, и он вспоминает тот пошлый телесериал, но тут Кристина Тольди жестко хлопает его по плечу. Она, брюзжа, поправляет одеяла и наволочку, хотя Джон ни к чему не прикасался.

— О, привет, — говорит Джон.

— Да.

Время в больнице течет странно. В коридоре оно растекается стоячими лужами, мертвыми, неподвижными, так что у часов едва хватает энергии отсчитывать изменения, соответствующие тем страданиям, которые Джон терпит на жестком стульчике под запретными дверями палаты, когда сидит и ждет — не вечно ли — ежедневного прихода Чарлза или доктора. Потом календарь вдруг бросается сыпать датами, как пальма в сезон, и Джон с изумлением понимает, что прошла неделя, десять дней, две недели, почти три недели после удара, а Имре все не двигается, не приходит в сознание, и Чарлз продолжает платить Джону, чтобы тот сидел за него на страже, пока сам младший партнер «просто невероятно занят» управлением типографией.

Через два дня некоторое оживление: пациент открыл один глаз, когда врач на него подул; как дул каждый день все три недели. Глаз тут же закрылся, и в мозговой активности не обнаруживается почти никаких изменений.

На другой день Габор и Кристина организуют перевозку Имре в частную клинику в Буде со швейцарскими врачами.

— Сколько я их видел, мадьярские врачи великие гении, — признает Чарлз, — но мы должны делать для него все, что можем, понимаешь? По всему выходит, что эта больница получше.

Теперь Джон сидит в анатомическом стальном кресле, отштампованном с небольшим гребешком, так что Джоновы ягодицы лежат каждая в своей чашке. Он приваливается к голубой, как скворчиное яйцо, стене холла, и ежечасно, в пять минут каждого часа, врачи, кивнув Джону, входят в сверкающую хромом и мрамором палату, потом выходят и делают пометку или две на прозрачном голубом, как скворчиное яйцо, стенде, угнездившемся в прозрачной плексигласовой рамке, прикрепленной на вздыхающей гидравлической двери, что несет медную табличку, прикрученную и выгравированную в день поступления больного, словно это новый директор: «ZIMMER 4 — HERR IMRE HORVATH». По коридору от уменьшающейся докторской спины мягко разносится насвистываемая мелодия Джоновой песни.