Читать книгу "Гентианский холм - Элизабет Гоудж"

Если бы ранее привиделся ему некий знак, думал богомолец, или голос, или ощущение, или божественное видение, чтобы обратить в веру его мятущуюся душу. Человек не может соприкоснуться с нереальным миром, находясь в спокойном состоянии. Необходимо несколько слов… Хоть что-нибудь… Он ждал, но ничего не появлялось.

Отшельник стоял, словно пронзенный ледяным железом. Хоть бы не было этой красоты вокруг — только его обет и тяжелое бревно за спиной.

Только он приоткрыл глаза, как божественная вспышка синевы ослепила его. Пораженный этим, он снова закрыл и открыл их. Что это было? Только скопление цветков горечавки, словно клочок неба, спустившийся на землю, рос неподалеку, за серым камнем. По-видимому, они росли здесь всегда, просто он не придавал этому значение. Тупо уставившись на цветы, отшельник отчетливо почувствовал, что кто-то стоит за ним. Да, это был брат Симон — очень старый монах, который когда-то готовил трапезу на всю духовную братию. Сейчас он был слишком стар для какой-либо работы, и ему ничего не оставалось делать, как сидеть на лавочке возле стен аббатства, сложив руки на коленях, и щуриться на солнце, словно кот. Иногда, как сейчас, например, он бродил по лугам, посматривая на море.

Но глядел он сейчас не на море, а на цветы горечавки. Затем с трудом подал голос. По старости он не мог говорить много и перед произнесением некоторых трудных слов сначала издавал странные гортанные звуки.

— Это — Иисус. Он ниспослан нам с небес могущественною рукой Бога, — прокаркал он и, повернувшись, засеменил обратно к аббатству.

Богомолец же так и остался стоять, где стоял, уставившись на цветы. Эти слова, упав с огромной высоты, глубоко запали в его неспокойную душу, озарив его сознание. Всего несколько слов, но больше ничего и не надо было.

Они поддерживали богомольца долгие годы. И тогда, когда неделями строил он часовню, и даже в более трудные годы монотонного богослужения в ней. То, что ему пришлось вынести, ведя жизнь отшельника и богомольца, он никому никогда не рассказывал. С его нравом одиноко жить в часовне на вершине холма было очень тяжело. Но в этой жизни были свои прелести, хотя об этом он тоже никому не мог рассказать. Поэтому отшельник был рад, когда после двенадцати лет затворнической жизни — заболел, и монахи Торре отнесли его в аббатство дожидаться смерти. Хотя ему было всего шестьдесят лет, выглядел он глубоким стариком — седовласый, со столь же седой бородой до пояса.

Две недели пролежал он, умирающий, в лечебнице аббатства. Он не был полностью поглощен молитвой о своем спасении, как-то предполагали монахи, и внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг него. Из своего угла, где стояла кровать, отшельник видел, как работает епископ и его помощники. Видел, как приходили и уходили больные мужчины, женщины и дети, как духовные братья накладывали им повязки, давали лекарства, что-то советовали и утешали их. У большинства больных были свои дома, куда они могли вернуться, и семьи, которые заботились о них, но остальные, среди которых были бездомные, бродячие артисты, поденщики и просто старики без друзей и знакомых, не имели угла, поэтому их клали в больницу рядом с богомольцем — таких же страдальцев, как и он сам.

Наблюдая эту картину, горько задумался богомолец. Ведь сам он никогда раньше не болел и не испытывал таких страданий. Целых сорок пять лет жизни потратил он только на себя, храбро служа своему королю и отечеству, но его взгляд на понятия чести и славы сильно отличался от здешнего. И только короткий отрезок в двенадцать лет посвятил он Господу, полностью отдавшись молитвам. По-настоящему проникнув в сущность молитвы, отшельник со временем наконец-то понял, что его обет молиться во спасение несчастных, попавших в шторм, охватывает не только морские, но также людские бури страданий, боли, страстей. Но сам-то он не думал о них ранее, и это причиняло ему неимоверную боль сейчас, на пороге смерти.

Вот так, не сомкнув глаз, всю ночь лежал отшельник и думал, что многих смертных охватывали или еще охватят те же мысли, что сейчас пришли ему в голову. Он думал о сражавшихся за святые места крестоносцах, которым некогда было молиться, да и вряд ли у них возникала такая потребность. Он думал об ученых и учителях, чья поглощенность своими умственными занятиями выжала все их чувства и страдания. Он думал о епископе, который как-то признался ему, что зачастую устает так сильно, что иногда во время чтения вечернего молебна не вникает в суть сказанного. Затем богомолец стал думать о знакомых ему мучениках, которые за всю свою жизнь не видели ничего, кроме страданий и боли. Все эти люди горьким грузом ложились на его сердце. Каждой человеческой жизни отведена равная мера сражений, лечения, умения, молитв и страдания, и эта жизнь никогда не может быть прожита еще раз. Конечно, думал он, умирающему было бы легче покидать этот мир с верой, что душа будет возвращаться на землю снова и снова — воин вернется богомольцем, а учитель — исцелителем. Когда-то он сам почти верил в это, но только не сейчас. Лишь раз абсолютная жизнь сосредотачивается в теле. И до этого ее не было. Отчего же? Иисус учит и лечит, сражается и страдает через волю и дела других людей.

Охваченный такими мыслями, отшельник постепенно пришел к окончательному пониманию тесной связи всех людей между собой и Богом. Из всех иллюзий, которые беспокоят души людей, одна из самых вредных — иллюзия обособленности. За последние недели богомолец все явственнее понимал это. Наблюдая, как епископ омывал раны больного ребенка, он чувствовал, будто касается малыша своими руками, хотя они лежали неподвижно поверх одеяла: он чувствовал, что его собственная молящаяся душа как бы слилась с душой этого изнуренного и уставшего человека и выплеснулась в молитве страдания.

Размышляя таким образом о предназначении людей в этом мире, богомолец постиг, что между людьми существует единство, которое входит в другое большее, более гуманное и богоподобное — единство духа и материи. Он стал размышлять о мире мучеников, описанных в Апокалипсисе, о тех, кто разъезжал на белых лошадях, покрытых чудесным, ослепительно белым и чистым льняным полотном[22]. Вроде одна армия, но даже в ней есть разные всадники.

Те, кто действительно глубоко страдал, объединяются в понимании своей несовместимости с теми, кто не может испытывать этих чувств — так юные влюбленные понимают друг друга, а также молящихся людей; их единение не мешает другому большему обществу, а лишь украшает его, как драгоценный камень королевское ожерелье.

В последние часы своей жизни богомолец все размышлял о людях, которые и через века будут приходить в часовню, построенную его руками на вершине холма, будут молиться, стоя на коленях — из такой же толпы просителей милостыни у Бога, в какой был и он.

Он взывал к Богу с надеждой, что они потратят значительно меньше времени, чем он, на мирские сладострастия, а их руки, наравне с душой, будут устремлены к своему Богу. Он лежал один среди этих людей в последний час своей жизни, и последнее, что, по-видимому, смог сделать — поднял руки, как бы приглашая всех сжать их.

3