Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

Да, когда-то она слушала Собинова и Нежданову, Шаляпина и Липковскую — ну и что?..

В любом лагерном концерте она умела уловить блестки подлинного искусства, ну а если уж не было и «блесток», то весело, но беззлобно посмеяться над «потугами с негодными средствами»…

Помню как сейчас ее легкую и стремительную походку! А ведь ей тогда было уже за 50… Длинный овал совсем молодого лица с правильными, но мягкими чертами, без морщин, гладкие, зачесанные на пробор волосы еще без сединки, чуть насмешливые серые глаза, милый грудной голос, любимые словечки, характерные жесты…

«Вот именно!» — часто говорила она и делала какой-то особенный, присущий только ей утвердительный жест ладонью.

Екатерина Михайловна не имела никакой «статьи». Просто член семьи изменника родины — «ЧСИР» и десять лет лагерей, которые она и отсидела «от доски до доски».

Сам «изменник» — академик и член правительства, Оболенский-Осинский, до 17-го года революционер-подпольщик, был расстрелян в 37-м. Заодно с ним и старший сын — первокурсник Военной академии.

Трое младших детей — два мальчика и девочка 11 лет — были помещены в детдом, откуда они раз в месяц аккуратно писали, вероятно под диктовку воспитателей: «…Мы живем хорошо. Учимся отлично. У нас много друзей и товарищей…»

И действительно, детдом, в котором было много детей с похожими биографиями, был отличным, показательным детдомом, где детей обучали даже музыке. А так как эта необыкновенно дружная троица — мальчики были немного старше своей сестры — была и очень способна и действительно училась отлично, то они, несомненно по заслугам, считались «украшением» детдома. В нем они и прожили до окончания школы.

Оба мальчика были приняты в университет, а девочка еще кончала школу… Но тут началась война.

Студентов первых курсов мобилизовали. Младший — тайный любимец Екатерины Михайловны — был убит в первый же месяц войны. О втором ничего не было известно.

Как Екатерина могла еще жить после всего этого? Смеяться и спешить на лагерный концерт?..

Но ведь и она, как все, сначала надеялась, что нет, неправда, вот-вот РАЗБЕРУТСЯ… Потом — «притерпелась», как и все… И пошли год за годом. Столько лет!.. И она, как и все, жила двойной жизнью: «настоящей» — в лагере и прошлой — в сердце… «…Тоска мне выжгла очи…» Нет, она никогда ничего не забывала…

До ареста семья жила в Кремле, чуть ли не в одном коридоре со Сталиным. Имела правительственную дачу в Барвихе, библиотеку в несколько тысяч томов.

Два года всей семьей провели в Берлине, где советским посольством руководил будущий «изменник». Много путешествовали по Европе.

К материальным благам Екатерина была практически равнодушна, и их потеря ее не волновала.

…К тому времени, когда мы встретились и подружились с ней в Мошеве, младший мальчик был уже убит. О старшем ничего не было известно. Девочка, ставшая уже подростком, заканчивала школу.

Екатерина подолгу держала в руках маленькую, неважного качества фотографию. С детского лица, из-под низко подрезанной челки строго и упрямо смотрели серьезные, уже не детские глаза.

— Ах, эта девочка никогда не будет счастлива, — говорила, вздыхая Катерина. Она почти угадала.

VIII. К освобождению не пригодны

Раз в год в Мошево наезжала актировочная комиссия из солидных энкавэдэшных врачей в военных формах, со знаками отличия на погонах. Мы знали заранее, что это — пустая формальность. Актировать у нас следовало бы целиком два корпуса — туберкулезный и дистрофический. Никто из них не мог вернуться в стан «работяг». Но не актировали никого.

И те и другие для «освобождения» уже не годились. Они уже не в состоянии были добраться до дома самостоятельно, а приехать за ними тоже было некому. Да и время же было — военное. Об актировке 58-й статьи вообще никто никогда не слышал.

Но все равно — слухи об актировочной комиссии всегда проникали в больницу раньше самой комиссии, и все — и больные, и медперсонал — начинали волноваться… Парадокс!

Но все же случай актировки — настоящего реального освобождения по болезни — однажды произошел в бытность мою в Мошеве. И еще фантастичней — с заключенным по 58-й статье, правда, с пустяковым 10-м пунктом и отсидевшим почти весь свой «законный» срок.

Этим заключенным оказался как раз тот самый симпатичный медфельдшер, который принимал меня в Мошеве и не отправил в рабочую зону! Он был больным доктора Мурадханова и страдал отслоением сетчатки в обоих глазах.

Болезнь развивалась быстро. В те времена это считалось неизлечимой болезнью, по крайней мере у нас в Союзе, и неизбежно приводило к полной слепоте. Ко времени приезда комиссии Сашенька — так его звали — практически был уже почти слеп и своих канцелярских обязанностей выполнять уже не мог.

С него взяли подписку, что за ним приедут, и сактировали.

Где-то в Казахстане у него была жена.

…Он бывал частым и желанным гостем у нас на Васькиной полянке. Милый, сердечный, с большим чувством юмора, он был отнюдь не стар, но и не юноша, конечно. Он был по профессии настоящим медфельдшером, а кроме того, и большим любителем книг, массу читавшим и обладавшим недюжинной памятью. Мы с большим удовольствием слушали на лужайке за лопухами, как он пересказывал по памяти рассказы Лескова или Чехова.

Отличался он всегда и в наших нехитрых «литературных играх». Одна из них была — просто набирать слова на какую-нибудь букву, быстро, по кругу, без заминки. «Споткнувшийся» выходил из игры. Сашенька нередко оказывался победителем.

И вот за ним приехала жена. Сашенька уехал в Среднюю Азию. С дороги он прислал нам общее письмо.

«Друзья! — писала жена под его диктовку. — Играйте на букву “С”!

Сколько Славных Слов на букву “С”: Свобода! Солнце! Скорый поезд! Средняя Азия! Счастье!»

Это писал человек, который понимал и ЗНАЛ, что видеть все это прекрасное — на букву «С» — остается ему максимум месяца два или три…

Невозможно было читать это письмо без слез…

Так вот и текла наша жизнь. Свыклась и я — и с «двуличием» врачей, и с экзитирующими больными, и делала неизбежные кофеин и камфару парализованным инсультом больным. И инъекции aqua distilata делала уже без трепета души.

Ко всему привыкает человек, везде и всюду обтачиваются острые грани и углы.

…Сдав дежурство и захлопнув за собой двери, можно было глубоко и свободно вздохнуть и стать другим человеком, другим существом на целые сутки, до следующего дежурства! Захлопнуть не только реальные деревянные двери дежурки, но и другие, невидимые, в мозгу…

Экзитирующие больные, инъекции, рвоты, клизмы — все оставалось там, за плотно захлопнутыми дверьми — до следующего дежурства.

IX. Чтобы не сойти с ума

В свободное время мы старались развлекаться… Как могли. Иначе, постоянно видя страдающих и умирающих людей, при отсутствии какой-либо отвлекающей деятельности трудно было не съехать в депрессию.