Читать книгу "Воспоминания террориста - Борис Савинков"

Да, боевая организация началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни. О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Г., вскоре приехал Г. ко мне, и мы сговорились о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда в апреле-мае 1902 года, одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне-июле 1902 года в Питер, а Гершуни – на юг России, где имел в виду Оболенского. Не хочу распространяться – скажу только, что кроме Сипягинского дела я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского и еще ближе уж к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) с благоволения начальства. А известно, что тогда еще цареубийство далеко на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать – начальство разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина, а что касается после 15 июля, то ты ведь все знаешь. Скажу только о Сергее. Нет, раньше вот еще что. Ну, совершается 15 июля. Плеве нет. Рачковский рад. Враг его убит. Он не получает муравьевского галстука. Знает он состав организации и кто по каким паспортам живет, знает, что она разделилась на три части. В Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве, словом, знает все, что ты и я, – и результатом убивают Сергея. Бурцев говорит, – не успели арестовать, дали по оплошности убить. То есть знали в течение трех или больше месяцев, по какому паспорту ты живешь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали – словом, все, все в течение трех месяцев, и дали убить Сергея, не успевают, и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться – ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хотя не помню). Дора разъезжает и возится еще долго. Хорош Рачковский. Отчего бы партии не иметь Рачковских таких? Не скверно вовсе. Бурцев знает все из истории – предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать – медленно двигается охранка. Если она будет знать все с самого начала работы организации и паспортов, по которым живут организаторы, – она все-таки прозевает все – и убить даст, и разъехаться даст всем. В истории Бурцева, может, и это бывает. Теперь о варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику: едет, мол, важный провокатор Раскин – он посетит такое-то лицо; снимите слежку у этого лица, дабы филеры не видели этого важного провокатора. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил и можно ли это установить вообще. Факт, что я единственный раз за всю свою деятельность был по делам в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но понятно, что это было в январе… Был я по поручению Михаила Рафаиловича по делу – насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас – этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаил об этом передал и, кажется, я являюсь от…, но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает, – выпучил глаза только. Я и решил, что тут… наплел и уехал. варшавским филерам, неизвестный мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость департамента делать распоряжение о снятии филеров, дабы они не видели меня, провокатора. Да потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимают филеров. И здорово бы им приходилось со мной возиться – так как раньше я очень многих посещал, и, вернее из любопытства бы все филеры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина. Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же историка. Когда мы были в Нижнем, т. е. я, то за нами следили по шесть человек, кажется, дабы нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе снимают филеров, дабы они Раскина не видели, а в другом посылают филеров, да еще по шесть человек на каждого, дабы они на Раскина смотрели. Кроме того, это предписание из Петербурга из департамента полиции или охраны говорит, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охраной. Так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий сделать из меня во что бы то ни стало провокатора, не будет считать это более или менее важным и стоящим внимания.

Не знаю, что еще имеет Бурцев – пишите, что Бурцев припас какой-то ультрасенсационный “материал”, который пока держится в тайне, рассчитывая поразить суд, – но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть: купайся сам в грязи, но не пачкай других. Я думаю, что все, что они держат в тайне, не лучшего достоинства. Кроме лжи и подделки быть не может. Потому, мне кажется, суд, может быть, и сумеет положить конец этой грязной клевете. По крайней мере, если Бурцев будет кричать, то он останется единственным маниаком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет – разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется; ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь, делами надо отвечать. Работой. Теперь мне представляется, что заявление твое все-таки не заставит молчать. Они, слепые, будут говорить, а разве Вера Фигнер не работала с Дегаевым. Конечно, мы унизились, идя на суд с Бурцевым. Это недостойно нас как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, – ты забываешь размеры огласки, но если вы там найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения, и отказаться от суда. Поговори. Я… передаю твое мнение, если хочешь, прочти ему и это письмо. Прости, что написал тебе столь много, и, вероятно, ты все это знаешь и думал обо всем. Мне бы хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся, насколько возможно, избавить меня от этого. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пересылаю и письма. Пиши. Только не заказным».

Письмо это было юридическою уликою участия Азефа в террористических предприятиях.

Премьер-министр Столыпин отвечал на запрос. В своей речи он официально признал полицейскую роль Азефа.

«Перейдем к отношению Азефа к полиции. В число сотрудников Азеф был принят в 1892 году. Он давал сначала показания департаменту полиции, затем в Москве поступил в распоряжение начальника охранного отделения; затем переехал за границу, опять сносится с департаментом полиции и, когда назначен был директором департамента Лопухин, переехал в Петербург и оставался до 1903 года. В 1905 году поступил в распоряжение к Рачковскому, а в конце 1905 года временно отошел от агентуры и работал в Петербургском охранном отделении. Конечно, временно, – когда Азефа начинали подозревать или после крупных арестов, Азеф временно отходил от агентуры».

По мнению Столыпина, скандал Азефа поднят для большей славы революции. Столыпин, к концу своей речи, разбирает источники, откуда пошло азефское дело, – это Бакай, Бурцев и бывший директор департамента полиции Лопухин. Оба первые не заслуживают доверия в силу своего прошлого, а из дела о Лопухине видно, что об участии Азефа в террористических актах он ничего не знал.