Читать книгу "Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс"

В конце мая Нуреев выступал в Вене. У него уже не было сил держать палочку, и он дирижировал пальцами…

Уэйн Иглинг, в то время директор Национального балета Нидерландов, предложил ему дирижировать балетом «Петрушка» в Амстердаме 1 января 1993 года. Петрушка — тряпичная кукла, которая умирает и воскресает. Нуреев обещал подумать. В настоящий момент все его помыслы занимала «Баядерка», премьера которой была намечена на 8 октября 1992 года. Ему надо было продержаться еще четыре месяца. В июне он начал первые репетиции и смог создать для солистов несколько новых вариаций.

В конце августа, укрывшись в Галли, Нуреев пытался стоять у перекладины в недавно оборудованной студии. Как рассказывал Эцио Фриджерио, декоратор «Баядерки», он заплакал, увидев это изможденное, слабое тело…

На острове по‑прежнему не было водопровода, а холодильник без конца ломался. Молодой австралиец, нанятый в качестве сиделки, должен был также выполнять функции повара. Когда к Рудольфу приехала Виттория Оттоленги, она была в ужасе от того, что увидела, и убедила своего друга немедленно уехать. Через несколько дней вертолет вывез его на материк.

В сентябре, когда артисты вернулись из летних отпусков, Нуреев чувствовал себя несколько лучше; он почти ежедневно приходил в Оперу, устраивался на диване и продолжал работать с танцовщиками. Когда его спрашивали, что нового, он стоически отвечал: «It’s good to be alive» — «Хорошо быть живым».

Присутствовавшие на этих репетициях танцовщики никогда не смогут забыть пронзительный взгляд Рудольфа. Они готовы были на все, чтобы воплотить замысел человека, чье тело сломила болезнь, но дух которого остался несломленным. В этом зале они танцевали только для него.

У Нуреева хватало сил впасть в настоящий гнев, когда он узнал, что за слона, появляющегося во втором акте, запросили слишком дорого. Этот гигант на колесиках был для него жизненно необходим. Как и тигр, покрытый золотыми блестками, — точно такой же был когда‑то в Кировском.

А на набережной Вольтера кипела своя жизнь. Там собрались почти все женщины, боготворившие Рудольфа. Мод Гослинг (ей уже было восемьдесят четыре года) и Тесса Кеннеди прилетели из Лондона, из Петербурга приехала Люба Мясникова, из Монте‑Карло — Марика Безобразова, из Сан‑Франциско прибыла Джанет Хитеридж, из Нью‑Йорка — Джейн Хэрман… Приезды‑отъезды организовывала Дус Франсуа, которая теперь уже обладала всей информацией о состоянии здоровья своего друга. Роза тоже была там; она отпаивала брата лечебными травами, которыми ее снабдили русские врачи.

Много женщин и совсем мало мужчин, за исключением Уолласа и Шарля Жюда. «Меня обложили со всех сторон, — говорил Рудольф с юмором, невзирая на свое тяжелое состояние. — Даже моя собака — и та женского пола».

К концу сентября Нурееву стало хуже. Его снова положили в госпиталь в Леваллуа‑Перре, но он выторговал для себя некоторые привилегии. «Месье Поттс» (его зарегистрировали под таким именем), несмотря на свое тревожное состояние, днем покидал палату, а вечером снова возвращался. Смотреть, как танцуют его артисты, было для него единственным лекарством. «Still alive» («Все еще живой») отвечал он на дежурное «How are you!». Короткая фраза, но какая!

За несколько дней до премьеры Рудольф еще надеялся дирижировать «Баядеркой» из оркестровой ямы, но доктор Канези был вынужден разочаровать его. «Don't shit on my brain!» («Не засирай мне голову!»), — услышал он в ответ.

— It's the end? (Это конец?) — Рудольф задал этот вопрос доктору Канези за несколько дней до премьеры.

— Да, — подтвердил доктор.

В Париже появились адвокаты и нотариусы, и Рудольф высказал им свою волю: он желает быть похороненным на своем любимом Галли. Однако адвокаты отговорили его, потому что у островов после его смерти мог появиться другой владелец. Ему предложили парижские кладбища Монмартр или Монпарнас, где покоятся деятели искусства, или русское кладбище Сент‑Женевьев‑де‑Буа. Именно этот символичный вариант и избрал Рудольф.

В пригороде Парижа, на Сент‑Женевьев‑де‑Буа, погребено несколько тысяч русских эмигрантов, скончавшихся во Франции. В основном — офицеры белой армии, но также и писатели, художники артисты, чьи имена золотыми буквами вписаны в историю культуры. Здесь похоронены Матильда Кшесинская, знаменитая танцовщица времен Мариинского театра, любовница будущего императора Николая II, Иван Мозжухин, звезда немого кино, Серж Лифарь, умерший в 1986 году… Нуреев, которому юмора было не занимать до последнего дня, неоднократно повторял тем, кто хотел его выслушать: да, я буду похоронен в Сент‑Женевьев‑де‑Буа, «but far away from Lifar» («но далеко от Лифаря»)…

Никто точно не знал, что именно видел Рудольф в тот вечер 8 октября 1992 года в Опера Гарнье. Скорее всего, лежа на диване в ложе авансцены, он мог только слышать музыку. Но, несмотря на свое физическое состояние, он захотел обязательно выйти на поклоны.

…К удивлению всех, кто был в зале, занавес вдруг поднялся, и публика увидела Нуреева. Он стоял неподвижно, в черном смокинге, поверх которого была накинута цветастая шаль, и в шапочке а‑ля Вольтер; с обеих сторон его поддерживали сильные руки солистов — Изабель Герен и Лорана Илера. По залу прокатилась трепетная волна: публика увидела величайшего танцовщика и… очень больного человека, который не мог стоять без посторонней помощи{819}. Все встали и начали аплодировать — в знак огромного уважения к той высоте, на которую поднялась карьера Нуреева. Не было ни криков, ни топанья ног, как в шестидесятые годы, — только бесконечные благодарные аплодисменты зрителей, не пытавшихся сдержать слезы. Рудольф Нуреев прощался со сценой, прощался и с жизнью, и со своей публикой, которая всегда была его самым дорогим другом.

Занавес опустился, а потом поднялся снова. На сцене были все артисты, Рудольф восседал на троне раджи. Министр культуры Джек Ланг вручил ему орден Командора Искусства и Литературы. Нуреев не мог ответить, но улыбка в уголках его рта красноречиво говорила о том, что он думал об этой Франции, которая сейчас его чествовала, а три года назад поспешила сбросить со счетов… Для фотографов он сделал рукой широкий приветственный жест.

После этого Рудольф настоял на том, чтобы принять участие в торжественном ужине, устроенном в его честь в большом фойе. Меню было русским, и в этом тоже был глубокий смысл. Весь вечер Нуреев провел в молчании, взгляд был неподвижен, его душа находилась где‑то уже далеко. Было видно, что он страдает от физической боли, но Рудольф сдерживал гримасу, которая могла бы выдать его муки. Хотеть — значит мочь… Затем, когда ему пора было отправляться отдыхать, он встал сам и, поддерживаемый Мишелем Канези и Луиджи Пиньотти, медленно пошел к выходу.

Что же, его «Баядерка» появилась на свет, Рудольф мог уйти. Мог покинуть театр, чтобы уже, вероятно, никогда больше не вернуться. Мишелю Канези он шепнул во время спектакля: «Да, я счастлив». А Пьеру Лакотту признался: «Пьер, самое трудное — покинуть это место, где все началось»{820}.