Читать книгу "Сын аккордеониста - Бернардо Ачага"

В передней части кабины корабля находился прямоугольник, похоже, из стекла, и оттуда, слегка подняв взгляд, можно было увидеть звезды; множество звезд, тысячи и тысячи звезд, которые, соединяясь, образовывали пятна золотистой пыли. Вид был изумительный, хотя меня больше привлекала появляющаяся в иллюминаторе смена различных мест Земли: сначала возникло побережье Китая с подобием крючка, который, по всей видимости, был Кореей; затем Япония, казавшаяся с такой высоты чем-то вроде шарфика. «Не знаю, известно ли тебе, Владимир, что святой, проповедовавший христианство в Японии, был баском. Его звали Франсиско Хавьер». Он улыбнулся: «Не спрашивай меня о святых. Я не люблю религию. Это опиум для народа».

Мы пролетали над Тихим океаном, огромным черным пространством. «Есть одна вещь, которая очень меня огорчает, Владимир. Мне бы очень хотелось перед смертью увидеть Страну Басков, но это невозможно». – «Почему? На какой параллели она расположена?» – «Да нет, не в этом дело, – ответил я. – Ее можно было бы увидеть с этой орбиты. Но проблема в размерах. Страна Басков такая маленькая, что из космоса ее не разглядеть». Владимир печально взглянул на меня: «Да, эту проблему мы решить не можем, дружище. Но если ты посмотришь внутренним взором, то все увидишь. Для внутреннего взора нет предела». – «Один мой друг, Рамунчо, часто говорил, что у нас за первыми есть еще другие глаза», – заметил я. Владимир улыбнулся: «Вот как раз сейчас я вижу Красную площадь в Москве. Вижу, как среди других людей идет моя жена. Наверняка идет покупать изюм. Потом она зажарит барашка с изюмом на армянский манер. Он превосходен». В иных обстоятельствах я бы поинтересовался рецептом, но сейчас было не до этого, и я предпочел сделать то же, что и он, раскрыть свои внутренние глаза: и я увидел зеленый холм и дом моих предков у подножия, а немного дальше – лиман в Гернике и Бискайский залив. Мои глаза наполнились слезами, как внутренние, так и наружные. «В духовном смысле ты сильнее меня, Владимир, – сказал я. – Ты увидел свою жену на Красной площади и не заплакал. А я плачу по своему дому». – «Спокойно, дружище», – сказал он. И тогда я понял, что он тоже взволнован. Мы замолчали, каждый погрузился в свои мысли.

Прямо под нами я различил земли Калифорнии, где жил дядя Рамунчо. «Прости за вопрос, но почему тебя зовут Владимир? Это в честь Ленина?» – «Думаю, да, – ответил он. – Мой отец – член партии. Но одного из моих дедушек тоже так звали». Я колебался, спросить ли его о национальном вопросе, мне было интересно узнать, что он думает по поводу права на самоопределение Украины и Грузии; но я промолчал. Нехватка кислорода была уже очень заметна, чтобы наполнить легкие, нужно было сделать два вдоха. А чем больше мы говорим, тем меньше нам останется кислорода. Кроме того, и без разговоров было очень хорошо: безмолвие – это музыка небес. Я разглядел юг Канады с озерами, казавшимися маленькими черными крапинками, а потом Новую Землю. Все эти места были словно погружены в сон. Мне тоже хотелось бы заснуть, но мешал недостаток кислорода.

Когда мы вновь пролетали над Европой, дышать уже становилось мучительно. «По правде говоря, Владимир, мне сейчас ничего не стоит умереть», – сказал я. «Для этого есть какая-то особая причина?» – «Это из-за того, что мне сказали, когда я был в заключении. Не знаю, как проходят допросы в России, но испанские полицейские исполняют две роли: одни – «плохие», они тебя избивают, а другие – «хорошие», и они внушают тебе коварные мысли. Так вот, «хороший» полицейский внушил мне идею предательства. Будто Рамунчо с Эчеверрией меня продали, и поэтому нас так легко схватили. Вначале я не хотел об этом думать, но есть слова, которые, словно черви в сыре, однажды попав в твою голову, только жиреют. И я пришел к заключению, что это может быть правдой, потому что Эчеверрия действительно вел себя довольно странно с того момента, как мы выехали из Мамузина. Рамунчо нормально, а Эчеверрия странно. Серьезно, Владимир, вполне может быть, что именно он нас предал. И если это правда, я предпочитаю умереть. От одной только мысли об этом мне становится плохо».

Мы летели над океаном. На панели управления загорелись зеленые лампочки, и корабль стал резко снижаться. «Мы возвращаемся домой», – сказал Владимир. Ему трудно было говорить. Наши лица были в поту. «О чем ты думаешь, Владимир?» – спросил я его. «Если нам ничего не поможет, я буду первым космонавтом, погибшим при исполнении обязанностей».

Я задумался. Невозможно было вычислить, под каким номером шел я. Во всяком случае, точно. Первыми были мои бабушка с дедушкой и две тетушки. И две тысячи человек, погибших в Гернике. И все те, что погибли во время войны, безвинно расстрелянные, как те учителя из Обабы, о которых часто рассказывал Рамунчо. И еще Лубис, первая жертва из нашей компании, задушенный тоже с помощью полиэтиленового мешка. И еще много других. Но точно подсчитать было невозможно, а посему все свое внимание я направил на стекло иллюминатора.

Мы снова пролетали над Калифорнией, и я попрощался с дядей Рамунчо. «Он долгое время боролся за освобождение Эускади, – сказал я Владимиру. – Но сейчас он сердит на нас. Говорит, что не оправдывает наших методов. Он занимает несколько соглашательскую позицию, как все члены его партии, но все-таки заслуживает моего уважения».

«Прекрасно умереть под этими звездами», – вдруг со вздохом сказал Владимир. Легкое движение крыльев его носа прекратилось; его глубокие глаза навсегда застыли на одной из звезд. Космический корабль устремился вниз, но на этот раз в свободном падении, словно смерть пилота лишила его желания продолжать полет.

Мы столкнулись с землей, и корабль рассыпался на тысячу осколков. Тут же появились две медсестры, которые отвезли меня в больницу. Я открыл глаза. Передо мной стоял очень серьезный мужчина, одетый в халат врача. «Худшее уже позади», – сказал он. «Я в Сибири?» – спросил я. «Вы в больнице в Сан-Себастьяне, – сказал он. – Худшее уже позади».

Я закрыл глаза, и передо мной вновь возник Владимир Михайлович Комаров. Он лежал на катафалке на Красной площади, и сотни людей стояли в очереди, чтобы отдать ему последние почести. А где его жена? О чем она подумает, когда вернется с помпезной церемонии и обнаружит на кухонном столе купленный накануне изюм? Многие мужчины и женщины, доходя до катафалка, поднимали кверху, сжатый кулак. То же самое сделал и я. Я энергично поднял кулак в честь Владимира Михайловича Комарова.

«Очень хорошо, подвижность руки восстановилась», – сказал врач. «Как мои друзья?» – спросил я, приходя в себя. «Не слишком хорошо, но лучше, чем вы. Некоего Хосебу мы выписали позавчера», – сказал врач. Радости моей не было предела. Хосеба это настоящее имя Эчеверрии. Если ему задали перцу, то это означало, что он нас не продал.

Мои глаза вновь наполнились слезами. Но на этот раз от радости. «Спокойно, худшее уже позади», – повторил врач. «Где моя рубашка?» – спросил я, пытаясь приподняться. У меня отовсюду торчали трубки. «Зачем она вам? В отделение интенсивной терапии не разрешается вносить одежду с улицы», – сказала медсестра. «Я должен посмотреть одну вещь. Пожалуйста!» – твердо потребовал я. В конце концов мне ее принесли, и я попросил медсестру, чтобы она показала мне изнанку. Ткань из Герники была там, на своем месте. Я попросил, чтобы ее как следует берегли, и заснул. Врач был прав, худшее было позади.