Читать книгу "Воды любви (сборник) - Владимир Лорченков"

Как и все молдаване, он ужасно много матерился, считая, что это показывает его высокий уровень владения русским языком. Лицо у него было жабье, так что мне неприятно было в него смотреть. И я прикрыл его шляпой.

Следующими стали двое экспедиторов, которых я подозвал к окну кабинета. Они подошли, и я, – от добра добра не ищут – сбросил им на головы ту самую печатную машинку. Оба рухнули на асфальт. Я выскочил, пронесся по лестнице вниз, втащил оба тела, и добил их, прежде чем они пришли в себя.

Последней стала моя бывшая жена, которую я позвал на серьезное свидание, и которая примчалась в надежде, что я вновь сделаю ее порядочной женщиной. Бедняжка поняла все, едва переступила порог, но я не дал ей закричать, боднул головой в живот, и постарался задушить, не глядя в лицо. Думаю, она умерла с горделивым осознанием того, что я не перенес расставания и решил отомстить. Это, конечно, было не так. У меня не было к ней личных счетов. Просто я никого больше не знал в этом городе. А убивать незнакомого человека, это отдает чем-то безумным.

Набрав необходимый вес, я приступил к разделке. Конечно, о том, чтобы сделать все самому, речи не шло. Но я хотел облегчить работу маме, хотел предоставить в ее распоряжение хотя бы полуфабрикаты. Так что я разделал тела – так, в общих чертах, – и это-то меня и выдало. Кровь подтекла к порогу, и это увидела уборщица, шаркавшая под дверью каждое утро. Но когда полиция подъехала и двери уже ломали, я почти закончил. Замок уже слетал с петель, когда в кабинет из окна ворвалась Динь-Динь – вся помятая, как и полагается после перепоя, – и пискнула:

– За мной, за мной, за мной! – пискнула она.

Я схватил сумки с мясом и ринулся за феей в окно.

Оглянувшись, увидел, как в сорванную дверь залетает ватага лихих пиратов с перекошенными рожами, и первым был – страшила на деревянной ноге и с крюком вместо руки.…

приземлившись на поле, почувствовал легкую боль в стопах. Рядом со мной кружилась солнечным зайчиком Динь-Динь. Пахло специями. Я сказал маме:

– Вот и я, – сказал я.

– Ты принес, – сказала она.

– Ну, конечно, – сказал я.

Достал все из сумок и положил, как она и велела, в большую промышленную мясорубку. Мама накидала туда столько специй, сколько и требовалось, велев нам с Динь-Динь не глядеть. Тайна рецепта! Машина задрожала, и стала выдавливать из себя огромную кровяную колбасу.

Пахло вкусно.

– Теперь заклятье падет, – шепнула мне Динь-Динь.

Где-то вдалеке завыли, словно бы, волки.

– Это вам на свадебный пир, – сказала мама.

Обернулась, и я впервые за много лет увидел ее лицо. Она была уже в роскошном платье из парчи, со стоячим воротничком и на голове ее, почему-то, красовалась жемчужная диадема. Динь-Динь тоже очутилась вдруг в платье, совершенно белом, таком… непорочном.

– Ну-ну, – сказала мама и погрозила фее пальцем.

Так покраснела, а платье чуть потемнело, стало цвета шампанского.

– Так лучше, – сказала мама.

Подошла и взяла нас за руки. Сказала:

– Дети, я благословляю ваш брак.

– Мама, мы приглашаем тебя на свадь… – сказал я.

– Т-с-с-с, – сказала она.

– А вот теперь мама уходит, навсегда, – сказала она.

Велела нам с Динь обнять колбасу. Та затряслась, и стала выпускать облака дыма и пламени.

– Три, два, один, – услышал я механический голос.

Гигантская колбаса вздрогнула, взмыла, и устремилась ввысь, унося нас к Марсу. Маки попадали на землю, и грозовые тучи, собравшиеся было над полем, разошлись. Мы ворвались в круг света и растворились в нем.

Лев и агнец

Женщина была в юбке ниже колена, и, кажется, колготках.

Присмотрелся – и правда, колготки, простые, хлопчатобумажные, какие носили девчонки в 80—хх

Сумка у нее была похожа на ту, которые таскали почтальоны во времена его детства. Конечно, когда они, почтальоны, еще что-то таскали. Сейчас они бросают в почтовый ящик бумажку, где написано. «Господин такой-то, соблаговолите в назначенное время прийти в почтовое отделение по адресу…». Все портится, все тухнет. Мир, он как испорченный холодильник. Колбаса покрывается тонким слоем липкой слизи, овощи цветут плесенью, только молоко не киснет. А почему? Потому что, мать вашу, в него кладут какую-то химию, отчего молоко не киснет по полгода. А вот во времена его детства в молоке было только молоко, поэтому без холодильника оно выдерживало всего два дня. Потом кисло. И матери делали из скисшего молока детям блинчики, на растительном масле – настоящем, пахнущем подсолнечником. А не на говне из рапса, которое ничем, кроме говна и рапса, не пахнет! И не растворимые сухие завтраки, от которых у мальцов нынче запор, и бледные – словно нескисшее молоко, – лица. Вдобавок, испортились и холодильники. В современном холодильнике то, настоящее еще молоко, не продержалось бы и часа. Все, все испортилось, прогнило и тухнет. Мир стал большой свалкой.

…Мужчина был одет в рубашку с коротким рукавом, брюки со стрелкой – писатель чуть было не подумал «с тщательно выглаженной стрелкой», но потом понял, что это лишнее, и если человек надевает брюки, то берет на себя труд выгладить стрелку, – и светлые туфли в мелких дырочках. Летний вариант. Теперь таких почти не носят. Или наглухо закрытое говно с острым носком, – словно маленький Мук из старых добрых советских мультфильмов, которые раньше крутили по телевизору до появления голливудского говна, – или невероятного цвета кроссовки. Кроссовки! С каких это пор мы носим обувь до бега, скажите на милость? Почему никто не ходит в этом сраном городе в брезентовых сапогах? Снегоступах? На лыжах? Тогда почему – кроссовки?

Мужчина поправил галстук, улыбнулся мягко, но решительно, и сказал писателю, открывшему дверь:

– Не могли бы Вы уделить нам минутку внимания, – сказал он.

Именно так и сказал, на Вы с большой буквы.

– Зависит от того, чем именно вы хотите занять мою минутку, – сказал писатель.

– Минутку моего внимания, – сказал он.

Присмотрелся в темный подъезд. Кажется, иеговисты. Так и есть. В руках – брошюры. «Как и почему церковь предает верующих». «Когда агнец будет пастись рядом со львом». «Отчего дети непочтительны к нам». «Какие предсказания Библии сбылись». «настанет ли Судный день». Покачал было головой. Сверху, в слепящий квадрат окна залетали стремительно очередями, – словно хотели спрятаться в темном прохладном подъезде, – пушинки от тополя. Гребанные тополя. Их тут засадили еще пятьдесят лет назад, они, само собой, выросли, и отравляют каждый июль своим пухом. Вот так просто – дышать нечем. Нынешние идиоты в мэрии собираются тополя рубить, да ведь воздух-то нужно очищать. Вот раньше…

– Так можно зайти? – сказал мужчина.

Их оказалось трое. Еще одна женщина стояла за парой, держала сумку с печатной продукцией. Тоже не старая. Не продукция, женщина. Лет по тридцать-тридцать пять. Им всем. Ну, может, мужик постарше. Мне тоже тридцать пять, подумал писатель. Втянул воздух ото рта носом – незаметно, как ему казалось, – чтобы понять, сильно ли пахнет. Да нет, не очень. Мастика никогда не пахнет, сколько ни пей, все одно, пахнет больницей, карболкой, да язык деревенеет. К тому же, он у себя дома, и это они напросились.