Читать книгу "Игрушечный дом - Туве Марика Янссон"

— Не знаю. Я не очень хорошо справился.

— Вы получаете почту сам или она поступает к Юнсону?

— К Юнсону.

— Это лучше!

— Одно плохо, — сказал Самуэль Стейн, — немного жутко — быть не самим собой. Я к этому не привык.

— Понимаю, — ответил Аллингтон. — Стоит войти во вкус, и тогда все остальное кажется обыденным и обязательным, как обязательный экземпляр книги, который сдают в библиотеку. Выплевываешь из себя все быстрее и быстрее, а они принимают. Уже предвидишь их реакции и соглашаешься с их бездонным тупоумием. Одна и та же тема все снова и снова. С глупыми вариациями.

— Но, во всяком случае, — осторожно произнес Стейн, — ведь это вопрос об ответственности, разве не так? Я полагаю, все эти люди открывают свою газету и читают комиксы, попадая под их влияние. Возможно, они об этом не знают, но не могут от этого отказаться… Научите их чему-нибудь. Или утешьте. Или испугайте их, заставьте задуматься. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я знаю, — ответил Аллингтон, — именно этим я и занимался.

На некоторое время наступило молчание.

— Мы так и не нашли ваш последний синопсис, — сказал Стейн. — Он исчез?

— Возможно.

— Но я нашел один, с Диким Западом. Думаю продолжить эту тему. Жалко бросать его.

— Будет обычная история?

— Примерно. Всего шестьдесят полос. Быть может, немного больше.

— Да, да! — согласился Аллингтон. — Думаю, кое-что вы отвергли. Дикий Запад можно брать только раз в году. Но пусть печатается с продолжением. Это не важно. Где вы работаете?

— В вашем кабинете.

— Там по-прежнему холодно?

— Мне поставили обогреватель.

Помолчав немного, Стейн спросил, что ему делать со всем содержимым чулана и ящиков письменного стола.

— Скажите кому-нибудь, чтобы вынесли все вниз во двор.

— Но я не могу, — ответил Самуэль Стейн, — во всяком случае, это целая жизнь, а ее просто так во двор не выносят.

Аллингтон захохотал, и лицо его вдруг стало очень привлекательным.

— Стейн, — сказал он, переходя на «ты», — это не целая жизнь. Это маленькая часть жизни. Видишь — я еще жив! Что тебя беспокоит? То, что я покончил с работой и сбежал от всего? У тебя контракт всего на семь лет, пожалуй, ты как-нибудь справишься. Ты не повесишься. — Наполнив стаканы, он продолжил: — Один это сделал. Вилла возле Ривьеры[30], и увеселительная яхта, и все прочее, а он идет и вешается. Возможно, это не так уж и необычно, но я написал письмо другим художникам, иллюстрирующим комиксы, и предупредил, чтобы они не заключали долгосрочные контракты. Письмо в газете, в их тайном музее. Положить тебе лед?

— Нет, спасибо, — ответил Стейн. — Я выпью так. А что мне делать с этим мальчиком? С Биллом.

— Ничего! Он станет старше и увлечется чем-нибудь другим. Поверь мне!

— Что ты скажешь… — произнес Стейн. — Я заглянул в твои ящики.

— А что ты подумал?

Стейн заколебался, но потом сказал:

— Что ты очень устал.

Аллингтон поднялся и подошел к окну. Темнело. Он сделал было движение, желая опустить занавеси, но потом оставил все как есть. Он стоял, глядя на улицу.

— Думаю, мне пора, — произнес Стейн. — Хочу вернуться и немного поработать.

— Это были их глаза, — не оборачиваясь, сказал Аллингтон. — Их серийные глаза, глаза из комиксов. Все время одни и те же идиотские круглые глаза. Удивление, ужас, восхищение и так далее, ведь стоит только передвинуть зрачки, одну или другую бровь — и прослывешь искусным художником. Подумать только, как много можно получить столь малыми средствами! А ведь на самом деле они выглядят точно так же. Но необходимо было все время делать новые вещи. Все время! Ты знаешь это? Ты научился этому? Не правда ли?

Его голос был так же негромок, как прежде, но звучал, словно он говорил, стиснув зубы. Он продолжал, не ожидая ответа:

— Новое! Все время новое. Начинаешь искать мотив. Среди людей, которых знаешь, среди друзей. Сам ты опустошен и забираешь все, что есть у них, и используешь это, и выжимаешь из этого, что можешь и что они говорят тебе. И думаешь только о том, можно ли это использовать…

Аллингтон обернулся и в наступившей внезапной тишине уставился на Стейна. Кубики льда буйно задребезжали в стакане, его рука начала дрожать. Он медленно продолжал:

— Ты понимаешь, понимаешь, у нас нет ни средств, ни времени, мы не можем торопиться.

Самуэль Стейн поднялся со своего стула.

— Каждый день, — продолжал Аллингтон, — каждую неделю и месяц, каждый год и Новый год, а им никогда нет конца… и те же самые существа с теми же самыми зрачками ползают вокруг и никогда не перестанут ползать перед тобой…

Лицо Аллингтона изменилось, опухло, и мышца задергалась возле рта. Стейн опустил глаза.

— Прости меня, — сказал Джон Аллингтон. — Я не хотел. Большей частью все идет хорошо, в самом деле, работа идет все лучше и лучше. Последнее время я отлично справлялся, они говорят, что я стал гораздо лучше работать. Садись. Посидим немного. Ты любишь сумерки?

— Нет, — ответил Стейн, — нет. Я не люблю их.

— Встречаешь ли ты иногда Юнсона?

— Да, иногда — в баре. Он приятный.

— Собирает почтовые марки. Но только с морскими мотивами — лодками и кораблями. Я слышал об одном человеке, который собирал марки с музыкальными инструментами. С коллекционерами весело. Я мог бы заинтересоваться мхами. Ну, ты знаешь, мох. Но тогда ведь надо жить за городом.

— Чтобы им вырасти, требуется много времени, — сказал Стейн. — И нужно жить за городом. Да и птицы, говорят, уничтожают все, если год выдастся неурожайный…

Он смолк. Ему хотелось уйти, визит опечалил его.

Аллингтон сидел, играя карандашом, он катал его по столу туда-сюда, туда-сюда.

«Он так красиво рисовал, — думал Стейн. — Ни у кого не было таких красивых линий. Таких легких и чистых, похоже, ему было весело выводить их».

Вдруг Аллингтон спросил:

— Как ты успеваешь рисовать?

— Как я успеваю? Ну, у меня идет как идет! Пожалуй, рисуешь себя!

— Я думал только, — сказал Аллингтон, — мне только пришло в голову, что если тебе не хватит времени, для тебя я мог бы, возможно, сделать несколько полос. Когда-нибудь, если захочешь…

Понятие о времени

Прежде всего вы должны понять то, что я и вправду люблю свою бабушку, мать моей мамы. Я люблю ее совершенно искренне и почтительно и отчасти понимаю то, что для нее непостижимо. Мы прожили вместе всю мою сознательную жизнь. О том, что именно нарушило ее понятие о времени, я ничего толком не знаю, да наверняка она и сама не ведает… мы об этом не говорили.