Читать книгу "Растревоженный эфир - Ирвин Шоу"

Бурк медленно направился к кафедре с побледневшим от злости лицом. Чувствовалось, что внешнее спокойствие стоит ему немалых усилий.

— Позвольте поблагодарить вас, мистер Льюис, — холодно процедил он, — за ваше выступление. Если вы не возражаете, я хотел бы отнести принятие решения в завершающую часть собрания, после выступления всех ораторов и дискуссии.

Льюис пожал плечами, всем своим видом показывая, что не ожидал ничего другого, но протестовать не стал.

— Дамы и господа, — обратился Бурк к сидящим в зале, — я не собираюсь защищать следующего оратора, тем более что большинство из вас его знают и он не нуждается в защите. — Бурк выдержал паузу, но не дождался реакции зала. — Мистер Клемент Арчер.

Глаза Бурка блеснули, когда он пожимал руку Арчера.

Арчер оглядел зал, видя перед собой море враждебных лиц. «Возможно ли, — думал он, — что все эти годы, когда я работал с этими людьми, общался с ними, они тайно ненавидели меня?» На мгновение его взгляд застыл на бледном лице Китти.

— Дамы и господа. — В горле у Арчера пересохло, губы дергались, так что каждое слово давалось ему с трудом. — Я приготовил речь к сегодняшнему выступлению, но…

Из глубины зала на него накатились крики. Арчер замолчал, на его лице отражалось недоумение, пока он не понял, чего от него хотят: «Громче! Громче! Мы ничего не слышим».

— Я сказал, что приготовил к сегодняшнему выступлению речь, — Арчер возвысил голос, — но произносить ее я не буду. Похоже, что все пришедшие сюда знают, что надо делать. Я — нет. Я только нащупываю путь. Мне неизвестно, что делать дальше. Я не уверен, что принятые сегодня решения и наши дальнейшие действия принесут какую-то пользу. Меня раздирают сомнения, а в нынешние времена вас, возможно, не заинтересует мнение сомневающегося. Но кое в чем я совершенно уверен, и вот об этом я хочу сказать вам прежде всего. Начну я с того, что мне известно об участниках моей программы, попавших на мушку «Блупринт». Это Манфред Покорны, Элис Уэллер, Стенли Атлас, Френсис Матеруэлл и Виктор Эррес. — Когда Арчер произносил имена и фамилии этих людей, ему казалось, что рядом с ними прошла вся его жизнь, что он пленник этих имен и ему никуда от них не деться. — Поскольку все они люди творческие… — Арчер решил, что вопрос принципиальный, так что нет смысла говорить о Покорны в прошедшем времени, — самый важный элемент — качество их работы. И здесь у меня нет никаких сомнений. Я проработал с ними несколько лет и ответственно заявляю, что играли они хорошо, а иногда просто блестяще (Элис. Искренен ли он в отношении Элис, и не оспорят ли его мнение?). Поскольку на мне лежала ответственность за постановку программы, я, естественно, предпочитал выбирать исполнителей исходя из одного-единственного критерия — их таланта. До недавнего времени в этой стране никакие другие критерии в расчет просто не принимались, и я уверен, что не стоило нам ничего менять. Некоторые из величайших произведений искусства созданы величайшими мерзавцами. Люди творческие в большинстве своем отличаются от основной массы граждан в любом обществе, и их поведение зачастую не укладывается в законы и моральные нормы эпохи, в которой они жили и творили. Однако я не слышал требований закрасить фрески Сикстинской капеллы по причине слухов о неординарной сексуальной ориентации Микеланджело. И вроде бы никто не требовал сжечь стихотворения Франсуа Виньона только потому, что его жизнь оборвалась на эшафоте, как у обыкновенного грабителя. И никто не требует запретить публикацию романов Достоевского, который признался в изнасиловании десятилетней девочки. — Арчер на мгновение закрыл глаза, вспомнив желтоватые листы бумаги, исписанные его аккуратным почерком, и Китти, рвущую их с криком: «Интеллигенты! Господи, смеяться хочется над такими интеллигентами…» Хотелось бы знать, о чем Китти думает сейчас, сидя в последнем ряду. — Должны ли мы строже судить наших современников только потому, что они — живые люди? Есть ли смысл в том, чтобы затыкать рты будущим Достоевским и Виньонам из-за их политических убеждений? Я понимаю, что, наверное, не стоит поминать великие имена, обращаясь к тем, что пишет мыльные оперы и играет в них. Но дело-то в принципе, а он один на всех. То ли волей случая, то ли по чьему-то замыслу карлики от искусства вынуждены идти в бой, чтобы спасать гигантов.

На обращенных к нему лицах Арчер видел обиду, злость, оскорбленное достоинство, но продолжал, чувствуя, как уходит волнение:

— И нам не становится легче от того, что среди тех, кого мы сегодня должны защищать, есть люди, которые сами безжалостно топчут всех, чьи мнения и поступки они не одобряют, которые, по большому счету, провоцируют действия, предпринимаемые против нас, которые вооружают конкретными фактами цензоров и погромщиков, которые много сделали ради того, чтобы создать в нашей стране атмосферу терпимости к репрессиям. Многие из вас, я знаю, не верят этому и презирают меня за то, что я говорю. Я сам долгое время в это не верил, но теперь вынужден поверить, потому что из-за этих людей меня ждет очень неопределенное и малоприятное будущее. Многие из вас считают себя невинными и гонимыми. Вы гонимые, да, но отнюдь не невинные.

Женщина в широкополой черной шляпке поднялась в середине зала, надела шубу, вышла в центральный проход и, громко стуча каблучками, направилась к двери. Арчер продолжил лишь после того, как она вышла.

— Вам, возможно, покажется странным, что с такими словами обращаюсь к вам я, человек, которого сейчас травят едва ли не больше, чем остальных. Опубликованных обо мне материалов вполне достаточно для того, чтобы господа, не жалующие коммунистов, с легким сердцем зачислили меня в попутчики. В тридцатые годы и во время войны я состоял в некоторых организациях, которые высказывали идеи, также поддержанные коммунистами. Даже рискуя нанести себе еще больший урон, я готов признать: в то время я отлично знал, что я и они — союзники. Но наивно или по здравому рассуждению верил, что не я иду с ними, а они идут со мной. Сегодня многим кажется, что человеку разумному просто не могла прийти в голову такая мысль, но постарайтесь вспомнить атмосферу того времени, когда нацизм наступал, когда не велись разговоры о мировой революции или русской агрессии, когда наше правительство не только терпело, но и поощряло сотрудничество с коммунистами во всем мире. Более того, я не собираюсь извиняться за то, что я думал и делал в те дни, и я ставлю под сомнение честность и правоту тех людей, которые сегодня наказывают меня за тогдашние мысли и действия. Какие бы ни публиковались списки, я никогда не поверю, что попытки спасения республиканской Испании от Франко, Муссолини и Гитлера являлись подрывным актом, а отказ от таких попыток служил интересам американского народа. И что бы ни произошло в будущем, никто не разубедит меня в том, что мы принимали единственно правильное решение, посылая старую одежду или пенициллин в Россию во время битвы за Сталинград.

Кто-то захлопал, это произошло впервые после того, как Арчер начал говорить. Почин подхватили, через несколько мгновений ему аплодировал весь зал. Арчер, глядя на своих слушателей, гадал, искренне ли ему хлопают или в насмешку.

— Времена изменились. Мистер Льюис, безусловно, скажет на это, что изменился я, из трусости или привычки хорошо жить, а может, потому, что я читаю не те газеты. Другие заявят, что коммунисты совершенно не изменились, просто нам стало больше известно об их истинных намерениях. Подозреваю, что в чем-то правы все. Однако мы не сможем найти решение стоящей перед нами проблемы, затыкая рты тем, кто не согласен с нашим мнением, или налагая на себя обет молчания потому, что наша точка зрения на данный момент непопулярна. Учитывая нынешнее положение вещей, меня не удивит, если через несколько лет все сидящие в этом зале, включая меня, попадут в тюрьму. Надеюсь, вы мне поверите, — Арчер впервые позволил себе улыбнуться, — если я вам скажу, что, по моему разумению, страна от этого лучше не станет. Здесь я вроде бы соглашаюсь с мистером Льюисом, который сказал, что мы все в одной лодке и должны слаженно грести, если хотим спастись. На самом деле мы не в том положении, чтобы думать о гребле. Если мы что и можем, так это удержаться на плаву. Потому что, когда придет время браться за весла, я склонен думать, что мистер Льюис и я предложим вам грести в разных направлениях. Мистер Льюис сказал нам, что мистер Бурк окажется в концентрационном лагере, даже если семь дней в неделю будет твердить о том, что он против коммунистов. Мистер Льюис, очевидно, намекал, что мистер Бурк напрасно сотрясает воздух и свое мнение ему лучше бы оставить при себе. Я не могу с этим согласиться. Если я все-таки окажусь за колючей проволокой вместе с мистером Бурком и мистером Льюисом, а также коммунистами, некоммунистами, радикалами, либералами и психами, мне будет гораздо приятнее осознавать, что я попал туда за собственные убеждения, а не за чьи-то еще. Мы не в одной лодке с коммунистами, как бы ни пытались эти самые коммунисты и их противники усадить нас туда. Шериф, который оказывается рядом с камерой, где сидит подозреваемый в убийстве, и пытается остановить толпу, собравшуюся линчевать этого самого подозреваемого, не состоит с ним в одной партии. И если толпа убивает его или вешает на том же дереве, что и подозреваемого в убийстве, он должен до последнего вздоха настаивать на том, что с возможным преступником у него нет ничего общего и он лишь выполняет порученную ему работу… Рискуя вызвать еще большее неудовольствие мистера Льюиса, я тем не менее должен сказать, что нахожусь в оппозиции к коммунистам, и местным, и зарубежным. И большинство американцев меня в этом поддерживают. По моему глубокому убеждению, эти люди, за малым исключением, честны и порядочны, но среди них есть и такие, кто использует антикоммунизм как ширму, чтобы прикрыть фанатизм, разжигание военной истерии, стремление к диктатуре, ненависть к либерализму, прогрессу, свободе слова. Это толпа, готовая вершить суд Линча, и я считаю своим долгом публично осудить этих людей и заявить, что не желаю иметь с ними ничего общего, пусть мне и чужды принципы человека, которого они собрались повесить. Как законопослушный гражданин, я обречен защищать право обвиняемого в преступлении на законный суд, который и должен приговорить его к повешению, если вина будет доказана, или освободить, если выяснится, что он ни в чем не виновен. Но я настаиваю на том, что обвинение — это еще не доказательство вины, критика — не ересь, призыв к переменам — не измена, поиски путей к мирному сосуществованию — не подрывная деятельность. Суды пусть медленно, но создают для нас правовую базу в этих вопросах, и я согласен выполнять их решения, даже если мне представляется, что они слишком жесткие и приняты под влиянием момента. В истории нашей страны известны случаи, когда правое признавалось ложью, когда приходилось пересматривать решения судебных инстанций, и уж тем более я не соглашусь с тем, чтобы наказание предваряло суд, на что направлены циничные и неискренние наскоки на репутации людей, которые, возможно, в свое время выступали за ограничение рабочей недели сорока четырьмя часами, агитировали за то, чтобы над зданиями общественных школ развевался флаг ООН, и даже требовали запретить атомную бомбу. Именно такие наскоки на участников моей программы побудили меня выступить перед вами. Частично из любопытства, а частично из желания сохранить программу, над которой я работал больше четырех лет, я затратил какое-то время на то, чтобы ознакомиться с политическими взглядами актеров и музыкантов, которые попали под подозрение. Некоторые искренне отвечали на мои вопросы, другие предложили мне не совать нос в чужие дела. И, независимо от того, соглашался я или нет с их мотивами, одобрял или нет их политические пристрастия, я пришел к твердому убеждению, что участие этих людей в программе «Университетский городок» не представляло угрозы тому, что мы называем американским образом жизни, и никто из них не совершил деяний, которые заслуживали бы наказания, тем более такого сурового, как лишение всех средств к существованию.