Читать книгу "Компас - Матиас Энар"

Разлили вино, превосходнейшее бордоское белое. Мирза первым погрузил свой кусочек хлеба в расплавленный сыр и без труда вытянул его обратно, подбирая тонкие сырные нити. Я тоже попробовал: надо признать, это супер.

Разговор крутился вокруг вина.

Советник с довольным видом заявил:

— Хочу вам сообщить, что я вложился в акции винодельческого региона Кот-дю-Рон. Вот так-то, дорогие друзья.

На лицах двух других сибаритов читалась зависть.

— Ах вот оно что! — единодушно вскинули они головы. — Кот-дю-Рон!

Они обсуждали рефрактометры, брожение, сусло и ферментацию. Я же в основном сражался с фондю, так как заметил, что, когда оно остывает, подцепить его не так-то просто, особенно кусочком иранского хлеба: мягкий и пористый, он не выдерживает долгого пребывания в теплом соусе и может в нем раствориться. Несколько раз я едва не расстался со своей рубашкой.

Короче говоря, мне досталось не слишком много.

Наконец фондю благополучно прикончили, и в котелке ничего не осталось, кроме наших иллюзий. Настало время десерта, кофе, дижестивов и разговоров об искусстве, а если точнее, то вот в каком порядке: засахаренные каштаны из Прованса, итальянский эспрессо, коньяк и «форма и содержание». Я наслаждался речами советника, кои сами по себе являлись прекрасным дополнением к выдержанному коньяку.

— Я эстет, — говорил советник. — Каждая вещь обладает своей эстетикой. Иногда форма, в сущности, определяет смысл.

— Что приводит нас к фондю, — заметил я.

Два других эстета мрачно взглянули на меня, но советник, не лишенный чувства юмора, издал резкий смешок, что-то вроде «хо-хо», а затем вдохновенно продолжил:

— Иран — это страна форм. Страна од-но-знач-но красивая.

Как видишь, такого рода мероприятия оставляют мне много времени для досуга, а значит, для мыслей о тебе. Надеюсь, что в эти печальные времена я сумел вызвать у тебя улыбку. Крепко тебя целую,

Франц

Париж — настоящая могила, а я рассказываю ей светские и юмористические байки, набрасываю карикатурные портреты людей, которые ей безразличны; какой идиот, какой стыд — иногда разлука, отчаянное бессилие заставляют вас дергаться, словно утопающий в воде. Впрочем, этот советник не только обладал огромной культурой, но и питал глубокую симпатию к Ирану. Я лгу, более того, не объясняю ему, что значат для меня долгие недели в Тегеране без нее, недели, проведенные почти исключительно в обществе Парвиза за чтением стихов, великого Парвиза, друга, терпеливо выслушивавшего все, что бы я ему ни сказал.

Кроме Парвиза, у меня в Тегеране больше нет близких друзей. Фожье, окончательно подорвав здоровье, навсегда покинул Иран, запутавшись в нравственных аспектах предмета своего исследования, в мечте, замешенной на опиуме. Он попрощался со мной так, словно отбывал в мир иной, степенно, со скромной сдержанностью, весьма пугающей у этого некогда взрывного денди, — перед моим взором снова представал человек из Стамбула, этакий Гаврош-соблазнитель, король ночей Стамбула и Тегерана, но этот человек растворился, почти исчез. Не знаю, что с ним стало. Мы с Сарой несколько раз вспоминали о нем, но единственное, что можно сказать с большей или меньшей вероятностью, так это то, что, несмотря на всю свою компетентность, все свои публикации, Марк Фожье уже не принадлежит к ученому миру. Даже «Гугл» о нем больше ничего не знает.

Приехали новые исследователи, и среди них мой соотечественник, ученик Берта Фрагнера[655], директора Института иранистики Австрийской академии наук, той самой академии, которую в свое время основал наш дорогой Хаммер-Пургшталь. Новый соотечественник-историк оказался неплохим малым, с единственным недостатком: он разговаривал на ходу — часами шагая по коридорам и негромко размышляя вслух, он нарезал километры коридоров, и эта монодия, равно ученая и неразборчивая, несказанно действовала мне на нервы. Когда он не расхаживал, он играл бесконечные партии в го[656] с другим новичком, норвежцем; этот неординарный норвежец столь мастерски исполнял на гитаре фламенко, что каждый год принимал участие в фестивале в Севилье. Самая несуразная встреча, какую только можно себе представить: австрийский филателист, страстно увлекшийся историей иранских почтовых марок, сражающийся в го с норвежским гитаристом, виртуозом семиструнной гитары, изучающим, как руководить нефтедобычей.

Последние недели я жил у Парвиза и, кроме одной-двух светских вылазок, вроде того раута у меломана — советника по культуре, никуда не ходил, сидел в четырех стенах и смотрел на вещи, которые Сара, срочно отбывая в Париж, не смогла забрать с собой: множество книг, молитвенный коврик из Хорасана сочного сиреневого цвета, что до сих пор лежит у меня возле кровати, электрический серебряный самовар, коллекцию старинных миниатюр (копии). Среди книг, разумеется, сочинения Аннемари Шварценбах, и в частности «Счастливая долина» и «Смерть в Персии», где швейцарка описывает долину Лар у подножия горы Демавенд. Мы с Сарой хотели посетить эту засушливую высокогорную долину, где сто пятьдесят лет назад граф де Гобино поставил свою палатку, долину, куда стекают воды с самой высокой вершины Ирана, величественного конуса, зимой побеленного снегом, а летом изборожденного базальтовыми выступами, — образец, наряду с горами Фудзи и Килиманджаро, совершенной горы, одиноко вздымающей на фоне неба свою вершину на высоту в пять тысяч и шесть сотен метров, превосходя все окрестные пики. Остался также толстый фотоальбом, посвященный жизни Аннемари; многочисленные фотографии, сделанные ею во время путешествий, и портреты, выполненные другими, в частности ее мужем, секретарем посольства Клараком, — на одном из фото она представлена полуголой, узкоплечей, с короткими волосами; вода в реке доходит ей до колен, руки вытянуты вдоль тела, на ней одни только черные шорты. Из-за наготы груди, свисающих вдоль бедер рук и удивленного лица она кажется хрупкой, удрученной, невыразительной и ранимой, особенно на фоне величественного пейзажа высокогорной долины, обрамленной зарослями камыша и колючего кустарника под нависающими скалистыми склонами гор. Все вечера напролет я проводил у себя в комнате, в одиночестве перелистывая этот альбом с фотографиями и жалея, что у меня нет фотографий Сары, нет альбома, чтобы, листая его, найти там себя вместе с ней, — приходилось довольствоваться альбомом Аннемари Шварценбах; я прочел рассказ о том, как она вместе с Эллой Майар совершила путешествие из Швейцарии в Индию. Но только в двух текстах, исполненных любовной страсти и наркотической депрессии, пережитых Аннемари в Иране, текстах, один из которых является далеким отражением другого, очень личного, я искал что-то от Сары, то, что, как мне кажется, рассказывала о ней Сара, глубинную причину ее увлечения жизнью и творчеством этого «безутешного ангела». Оба сочинения были подчеркнуты и снабжены примечаниями, сделанными перьевой ручкой; по цвету примечаний можно было отследить абзацы, где говорилось о страхе, запредельном страхе, охватывавшем рассказчицу по ночам, абзацы, где говорилось о наркотиках и о болезни, а также абзацы, относившиеся к Востоку, о том, каким молодая женщина видела Восток. Читая ее заметки (неразборчивый почерк, зачеркнутые маргиналии, которые приходилось скорее расшифровывать, чем читать), я понял, или решил, что понял, один из главных вопросов, не только служивший основой творчества Сары, но и сделавший столь притягательными тексты Аннемари Шварценбах, — Восток как сила духа, как поиск исцеления от непонятной болезни, от глубокого страха. Психологический поиск. Мистические искания без Бога, без другой трансцендентности, кроме глубины души самого себя, поиск, завершившийся в случае Шварценбах печальным провалом. В этих отрывках нет ничего, что могло бы способствовать ее выздоровлению, ничего, чтобы облегчить ее страдание: мечети стоят пустые, михраб[657] всего лишь ниша в стене; природные ландшафты летом высыхают, а зимой становятся недоступны. Она продвигается вперед в опустевшем мире. И даже когда в объятиях молодой женщины, наполовину турчанки, наполовину черкешенки, она находит любовь и хочет заполнить жизнью покинутые ею унылые уголки подле склонов пламенеющего Демавенда, она встречает только смерть. Болезнь любимой и посещение Ангела. Любовь не позволяет нам ни разделить страдания другого, ни исцелить наши собственные страдания. В сущности, мы всегда одиноки, говорила Аннемари Шварценбах, и я, разбирая заметки на полях «Смерти в Персии», боялся, что это также и тайная мысль Сары, мысль, родившаяся, без сомнения, в ту минуту, когда я читал эти строки, мысль, приумноженная печалью, а для меня одиночеством.