Читать книгу "Божий мир - Александр Донских"

– Годится! – в голос вскрикнули Галина и Григорий.

– Будто одной головой думаете, – порадовалась Шура, с интересом, но смущённо взглядывая на видного Григория. – У меня-то с моим ухажёришкой, с Кешкой-то, не любовь, а одно горькое разномыслие.

Приодела она их в старые, поблёскивающие масляными пятнами стежонки, приобула в кирзовые, но почти что новые сапоги, покормила картошкой в мундирах, посадила на площадку товарняка, попросив машиниста, чтобы тот притормозил возле Тайтурки. На прощание шепнула Галине:

– Какая ты счастливая! Парень у тебя так парень! Парнище!

Паровоз бесцеремонно пыхнул по вокзалу и людям паром, строго прогудел на всю округу и с вальяжной неспешностью тронулся с места. Вскоре состав деловито катился по лесистой необжитой равнине, сминая навалы туманов. Сырой студёный ветер свистал в ушах Галины и Григория. Нахлёстывало в лица колкой мокретью. Нежданно-негаданно распахнувшаяся перед молодыми людьми вольная жизнь испугала их. Они прижались друг к дружке.

Галина озябла. Григорий сбросил с плеч свою стежонку, укутал ею поясницу и живот любимой. Но сам тоже – иззябший, издрогший.

Она сбросила с себя его стежонку. Однако Григорий строго сказал, плотнее укутывая её:

– Думаешь, только тебя грею?

– А кого ж ещё? – подивилась Галина.

– Его, – указал он взглядом на её живот.

Миновали гулкий мост через норовившую выплеснуться из берегов Белую. Открылась Тайтурка с серыми прокопчёными цехами и дымящими трубами лесозавода; посёлок теснился у железной дороги деревянными мокрыми домами и огородами с высокими почерневшими заборами. Так, усыплённые и обогретые собственным счастьем, не воспринимая унылой обыденщины мира сего, и проехали бы мимо Тайтурки, словно неважно было для них, куда и зачем ехать, лишь бы быть рядышком друг к другу. Очнулись, когда со скрежетом дёрнулся, снова разгоняясь, притихший на считанные секунды локомотив. Григорий спрыгнул на высокую насыпь, бережно принял на руки Галину.

Полная, с ласковыми заспанными глазами Груня, часа два как вернувшаяся с ночной смены, без лишних расспросов приютила нежданных гостей, выделила им самую большую комнату с отдельной печкой, чтобы подтапливать, если холодно покажется, с умывальником, – ну, просто-таки роскошество. Одинокая немолодая женщина была несказанно рада – ведь не одной теперь мыкаться по жизни, да и можно другой раз погреться возле камелька чужого счастья. До войны у Груни был муж, годков двенадцать прожили они вместе, но детьми так и не обзавелись. Погиб её незабвенный Юрий на Курской дуге, и какой теперь мог перепасть Груне семейный фарт, если мужиков и молодым да красивым бабам не доставало?

«Казалось бы, и должно было бы расцвести счастью Григория и моей матери, до́лжно было бы им стать мужем и женой, родить детей, взрастить их, построить, быть может, дом, благополучно дожить обоим до старости. И не родился бы я, а кто-нибудь другой, и тот другой – уж точно! – не ныл бы, не жаловался бы на жизнь и судьбу, как я, не занимался бы всеми этими писчими гнусностями, а жил бы без затей и себе и людям в угоду и радость. Но человек, как говорят, предполагает, а кто же располагает его жизнью и судьбой? Бог? И если так – то судьбой и жизнью каждого ли человека? Неужели мы все так уж и нужны Богу?» – подумал взволнованный Иван, слушая неторопливый рассказ тёти Шуры.

Галина и Григорий посидели в тот день с тороватой, разговорчивой Груней за утренним чаем, перетекшим в обед, обустроили свою комнату. Вот, казалось бы, и счастье! Но!.. Ночью грянуло лихо, и оно переворотило жизнь Галины сызнова.

Григорий весь тот вечер недомогал, однако, как до́лжно мужику, крепился, самолюбиво не выказывал, что тяжко сделалось во всём теле. Ночью вдруг поднялся жар. Утром – ужас: паренёк даже не смог встать с постели, без сознания метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям – где таблетку выпросят, где горчичник, где мёду и малины. Ничто не помогало. Ничто! Григорий уже задыхался, страшно хрипел, а, очнувшись на минутку-другую, хватался за левый бок. Неотложка увезла его в Усолье. Галина – с ним, хотя её чуть не выталкивали из машины: и без неё было тесно с четырьмя больными, да и неположено было возить посторонних.

В больнице её не допускали к Григорию, но она всеми правдами и неправдами попадала в его палату. На вторые сутки врачи смирились – позволили Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили и других тяжёлых по палате.

Очнётся Григорий – всматривается мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признаёт. Она легонечко целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашёптывая. Проходила минута-другая – Григорий опять уходил от неё.

Галина случайно услышала в коридоре разговор медсестёр: сердечником был Григорий да к тому же жесточайшее воспаление лёгких получил, и сердцу его работать осталось всего ничего. «Вот вам всем шиш на постном масле! – отчаянно подумала она. – Я спасу, спасу тебя, Гришенька!» – И с отчаянной страстностью целовала его воспалённое и уже не откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.

На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась – к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо, ожидала – откроет он глаза и постарается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и бледнел.

Санитары оттаскивали её от кровати, а она безысходно и безрассудно цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать её было невозможно.

К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно принуждали её к аборту. Весной родила девочку – Татьянку. Так и сплелось её маленькое горчащее счастье – хиленькая недоношенная дочка, похожая на Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грёзы о нём же, о Гришеньке.

Какое-то время пожила у Груни. Трудилась на лесозаводе, багром ворочала в бассейне брёвна, училась в вечерней школе, потом – заочно в усольском техникуме пищевой промышленности, следом – в институте, но уже перебравшись в Иркутск.

В тот роковой год, год смерти Григория, стала, чувствовала она, старше сердцем лет на двадцать. Но не постарела – напротив: похорошела, налилась красотой поперёк всему, будто природа так и готовила её к какому-то другому и непременно большому счастью. Увивались возле неё и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть. Почти восемь лет никого не хотела видеть. И Груня поругивала её, и наезжавшая из Мальты Шура налегала:

– Молодость уходит ведь, а ты – как дура!..

Сама Шура вышла замуж и родила. Вроде бы вполне была довольна своим маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными угодьями в пойме Белой, с большим унавоженным огородом. Не тяготилась Шура нелёгкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребёнке, о подрастающих братьях своих и сёстрах, о немощной престарелой матери, – тянулась на всех безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идёт в жизни, так тому и бывать.