Читать книгу "Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов - Светлана Лучицкая"

IV. Во временном интервале между хрониками Первого крестового похода и хроникой Гийома Тирского обнаруживается и другое различие, касающееся манеры повествования, риторики инаковости. Так, хронисты Первого крестового похода чаще всего рассказывают о событиях от первого лица, часто вторгаются в собственное повествование, употребляя при этом такие грамматические формы, как первое лицо и множественное число (nostri, nos). Эта нарративная стратегия имеет цель придать сообщаемому ими больший вес и удостоверить в аутентичности эпизода адресата сообщения. Рассказывая о своей точке зрения и говоря от первого лица, хронисты употребляют настоящее время, перфект и будущее. Это указывает на то, что действие происходит здесь и сейчас — hic et nunc. В хронике Гийома Тирского первое лицо множественного числа — nos, nostri — замещается третьим лицом множественного числа: он говорит об имевших место в прошлом событиях, рассказывает о ком-то другом, употребляет плюсквамперфектум и третье лицо — безличную форму, которая не предполагает присутствие адресата. В этом случае рассказчик, выступая в роли автора, старается быть как можно менее навязчивым. Текст как бы говорит сам от себя. Повторим — между хрониками Первого крестового похода и хроникой Гийома Тирского, видимо, существует различие в плане манеры повествования вроде того, которое Э. Бенвенист отмечал, говоря о несходстве плана речи и плана исторического повествования.[1312]

Характерны изменения в терминологии, которая употребляется для характеристики Другого. Хронисты Первого крестового похода называют мусульман gentiles, pagani. Несмотря на ряд оттенков, эти термины имеют приблизительно одинаковый смысл: мусульмане — язычники. Однако Гийом Тирский употребляет уже термин infideles (неверные), и возможно, в этом отражается его более толерантная установка относительно иноверцев. Быть может, мусульмане для него — представители другой религии.

V. Наконец, последнее. Мы занимались изучением взаимодействия письменной, устной и визуальной традиций, в результате которого и сформировались представления об иноверцах. В развитии этих традиций, как мы пытались показать, наблюдается общее параллельное движение — от символизма к реализму. Как было показано, в нач. XII в. устная традиция еще преобладает над письменной. В хрониках Первого крестового похода можно обнаружить знаки присутствия устной культуры — почерпнутые из «шансон де жест» сюжеты и мотивы, обилие монологов и диалогов, прямой речи — того, что П. Зюмтор называет «вокальностью» (vocalite).[1313] На примере ряда сюжетов нам удалось выяснить, что при описании мусульманского мира хронисты используют все те же топосы, которые были характерны для героических песен королевского цикла. Мы предположили, что эти песни, возможно, пелись в лагере крестоносцев, и именно из устной традиции хронисты могли почерпнуть сюжеты и образы для своих сочинений. В этом смысле крестоносцев можно рассматривать как своеобразную «текстуальную общность» (textual communitiy).[1314] Впоследствии, как было отмечено, знание этой традиции, предполагавшее развитую культуру памяти, вытесняется новым опытом. Примечательно, что если в исторических сочинениях уже с середины XII в. влияние устной традиции становится менее значительным — о чем свидетельствует прежде всего хроника Гийома Тирского, — то в визуальной традиции ее влияние продолжает ощущаться. Модели иконографии крестовых походов, относящиеся к XIII в., явно заимствованы из старофранцузского эпоса. Еще в «шансон де жест» королевского цикла и цикла Гийома сформировались некоторые устойчивые стереотипы — представления об идолопоклонстве мусульман, об их коварстве и моральном несовершенстве. Многие из этих стереотипов будут существовать длительное время. В «Песни о Роланде» и других «шансон де жест» был создан и особый внешний тип мусульманина: тюрбан, черный цвет кожи и борода являются его неотъемлемыми атрибутами, Все эти стереотипы, присутствующие в хрониках Первого крестового похода, в сочинении Гийома Тирского менее ощутимы. Но позже они встречаются в иконографии хроник, а затем в сочинениях посещавших Святую Землю миссионеров и паломников XIII–XIV вв. По мере освоения Центральной Азии и Дальнего Востока условные символические образы уступают место реалистическим описаниям в трактатах путешественников, однако в иконографии этих же сочинений они продолжают существовать[1315]. Так, на одной из миниатюр трактата Марко Поло (рис. 19) мы видим все тот же иконографический тип: чернокожие иноверцы в тюрбанах поклоняются идолам — так изображены жители Азии, быт и нравы которых описаны в сочинении путешественника. Многие стереотипы, возникшие в эпоху крестовых походов, были актуализированы в иных ситуациях. По мере освоения Азии те же образы перемещаются в Америку, и не случайно конкистадоры называли храмы индейцев «махомариями», намекая на их идолопоклонство.[1316] Так происходит эволюция стереотипов, но при этом визуальная традиция отстает от исторической.

Мы убедились в том, что существуют определенные стереотипы в визуальном изображении мусульман, равно как и в текстах есть набор соответствующих конвенциональных знаков. Одни и те же знаки инаковости, как выяснилось, в одинаковой мере присущи хроникам, «шансон де жест» и иконографическим источникам. Представления об идолопоклонстве мусульман, об их ложной вере, их моральном несовершенстве, вероломстве (perfidia) и пр, отражены как в исторических и литературных памятниках, так и в иконографии. Все эти традиции расчленяются лишь в сознании современного исследователя, но в эпоху Средневековья они представляли собой неразделимое целое. В этом взаимодействии различных традиций трудно переоценить роль иконографии, изучение которой еще предстоит исследователям.

Приложение

I. 1. «La Continuation de Guillaume de Tyr 1184–1197 d'après le ms 828 de la Bibliotheque de la ville de Lyon»/Ёd. M. R. Morgan. P., 1982. P. 14 °Cap. 137.

«…Il avint chose un jor que une nef de la terre de Sarazins marcheanz, et esteit dou seignor des Hassissins, ariva a Sur. Le marquis qui aveit d’avoir si envoia des homes à la nef et la fist prendre. Quant li sires des Hassissins sot que le marquis ot pris ses homes et lir aveir, si manda au marquis que l’avoir et ses homes li rendist. Et il dist que il n’en rendreit mie. Encore il mandast li sires des Hassissins que seust il bien de voir que se il ne rendoit l’avoir et ses homes, que il le fereit tuer. Le marquis li manda que il ne rendreit mie. Done vint li sires des Hassissins,si comanda a.Ij. de ses homes que il alassent a Sur et ocenssent le marquis. II i alerent, et quant il vindrent a Sur, si se firent cresriens… Or avint chose un jor que la marquise Ysabiau la feme au marquis estoit as bains, et le marquis ne vost mangier devant que la marquise fust baignee. II fu avis au marquis qu’ele demoreit trop. II ot talant de mangier. II monta a cheval entre lui et.ij. chevaliers, et ala à la maison a l’arcevesque de Biauvais por mangier avec lui se il n’eust mangie. Si dist a l’evesque: „Sire evesque, je estoie venus mangier avec vos. Mais puis que vos aves mangie, je m’en retornerai.“ L’evesque li dost que se il voloit demorer, il le feroit ass£s a mangier. Le marquis dist que il ne demoreroit mie, ains s’en retoma arieres. Tantos come il fust hors de la porte de l’arceveschie de Sur, qui est pres…, et fu en mi leu de la veie que est estreite, si seoit un home d’une part de la voie, et un autre d’autre part. Tout ensi come il vint entre ses.ij. homes, il se leverent encontre lui. Si vint li uns, si li mostra unes letres, et li marquis tendi la main por prendre. Et cil traist un cotel, si le feri par mi cors, et li autres aussi qui d’autre part iert, sailli sur la crope del cheval, si li dona par mi le flanc, si l’abati mort. II fut enseveli à la maison de l’Ospital de Saint Johan. Се fu fait en l’an de l’incarnation Nostre Siegnor Jhesu Crist. m. c. et.lxxxxoj.».